А когда он уходил в отпуск, он объявлял об этом не иначе как «Я собираюсь на вакации».
И это был далеко не худший вариант советского начальника. В общем-то совсем невинный, но всё-таки противный вариант.
Однажды я вернулся из командировки и, подготовив отчёт, пошёл отдавать допуск в первый отдел. По пути я выронил этот листок бумажки и когда хватился и вернулся, нигде не мог его найти. Пришлось докладывать начальнику первого отдела, что я потерял допуск. А ведь по этому допуску группа шпионов-парашютистов, высадившихся ночью на крыше нашего «почтового ящика» могла получить информацию о наших захудалых научных достижениях, влачащих нас по «кремнистой» дороге в коммунизм. Так вот, этот начальник первого отдела заставил меня писать объяснительную записку, а потом её переписывать и дополнять деталями, тогда как допуск находился у него в столе, ибо его кто-то нашёл и сразу ему доставил. Так, вместо того, чтобы мне об этом сказать, он надо мной измывался, устрашая ужасом потери его вонючей бумажки. Иметь такого начальником было бы много противнее.
Но самое дурацкое в Мае было то, что, имея отдел, наполненный хорошенькими женщинами разного рода, Май, строящий из себя хлыща, ни за одной не приударял, хотя все они ожидающе заглядывали ему в глаза. На хуя тогда быть начальником, спрашивается?
Мои пьянства
Впервые я напился на выпускном вечере по окончании десятилетки. Праздновать было что – всё-таки серебряная медаль, хотя и вместо золотой: в моём сочинении члены некой комиссии торжественно нашли стилистические ошибки и поэтому я получил четвёрку. Истинная же причина была в стилистической ошибке иметь такую фамилию, как у меня – в Гороно решили, что слишком много евреев шло на золотую медаль. Уличить в плохом стиле, как известно, можно без математических доказательств, а достаточно лишь указания сверху.
Но всё оказалось к лучшему – получи я золотую медаль, я бы поступил в институт без экзаменов, а там мне бы пришлось тяжко с моими хилыми знаниями по математике и физике, годящимися для школы рабочей молодёжи, но явно скудными для технического института. С серебряной же медалью я шёл в общем потоке через экзамены, а чтобы их сдать на отлично, родители наняли для меня репетиторов, и уж они меня вышколили как надо.
Наш выпускной вечер проходил в ресторане-поплавке на Неве. Одноклассница Наташа П., которой я нравился больше, чем она мне, решила сбалансировать ситуацию, но перестаралась, подливая мне водку, как только опустошалась моя рюмка. (Много позже я испытал подобную традицию в Японии, когда твой сосед не терпит пустоту в твоей рюмке и постоянно подливает саке, и ты должен так же яростно и нетерпимо относиться к пустоте его рюмки.)
Я никогда раньше не пил более одной, максимум двух рюмок, а тут решил не разочаровывать Наташу и вливал в себя одну за другой, в глубине души надеясь, что заберусь на неё, затащив в кубрик или камбуз. Но мои желания полностью растворились в алкоголе. В какой-то момент я почувствовал, что моё нутро запротестовало и выпирает принятое наружу. Я бросился на палубу, где, перегнувшись через перила, пустил по воде салат «оливье» и шпроты, неразличимо перемешанные друг с другом. Наташа стояла рядом, соболезновала и даже вытирала мне рот салфеткой. Каким-то непонятным образом я всё-таки добрался домой.
Удовольствия от состояния чрезмерной опьянённости я не получил, и до Наташи не добрался, и это меня восстановило против пьянки. Позже я вдохновился пережитым и изложил вывод стихотворно:
Есть способ меру опознать —решиться меру перейти.
С тех пор я больше не напивался до рвоты. Но до потери сознания напился.
Мой друг по институту привёз меня к своей знакомой девушке, которая была дочкой какого-то партийного бандита. А потому у неё была своя квартира и рано нажитая язва желудка, которую она лечила весьма прекрасным лекарством: спиртом с мёдом. Из-за такого высокоградусного лечения девушка находилась в приподнятом состоянии духа, чем вселяла мне надежду на пересып с ней. Своё радостное расположение духа она передала нам, угощая нас жидкостью из бутылки, на которой было написано не Rum, a Ron. Но по вкусовым параметрам и особенно по параметру крепости это был именно ром. Я ехал с намерениями взобраться на эту девицу, но напиток заставил меня полностью забыть о них. Мощь выпитого я почувствовал только в троллейбусе, который вёз меня домой. Я не помнил, как я в нём оказался.
До того, как я окончательно лишился памяти, я читал этой девушке своё стихотворение о бесполезности борьбы с собой:
Ещё одна битва с собой —и я сотру себя с лица земли.
Девушке стих понравился, и я уверился, что она не станет бороться с моими желаниями. Но после очередной рюмки рома мне уже стало не до желаний.
На следующий день я корил себя за упущенный шанс забраться ещё в одно женское тело. Но и это было к лучшему. Заберись я туда и удержись в нём, её папа, партийный бандит, расправился бы со мной. Как я потом узнал, он расправлялся с другими любовниками любимой дочурки.
С тех пор я пью всегда умеренно: посмаковать золотистый скотч, выпить конус сухого мартини или полапать губами толстозадый бокал Гинниса с пеной у рта – я весьма обожаю.
Однако перед занятием любовным делами я вообще предпочитаю не пить, ибо только трезвая голова позволяет осознанно и глубоко смаковать еблю.
Кроме того я понял, что люди, стремящиеся выпить перед совокуплениями, это те, кто просто-напросто их боится (стыд ли перед обнажённой пиздой, страх ли, что не встанет, опасения ли, что не кончишь, что не понравится твоё тело, что не будешь знать, что делать и т. д. и т. п.)
Мне же напивание совершенно не нужно, ибо единственная антиобщественная деятельность, в которой я ничего не боюсь – это ебля.
Напиваться же с горя или по другим причинам ещё нелепее. Я с горя и по другим причинам не напиваюсь, а тоже ебусь. Помогает в тыщу раз лучше.
Кусочек славы
Дело было в 1974-м или в 1975-м. Моего однокурсника, с которым мы приятельствовали, Толю А., распределили в Кохтла-Ярве, эстонский городок недалеко от Ленинграда. Эстония даже тогда была почти заграница. Толя жаловался на интеллектуальную и прочую тоску (он любил жаловаться) и предложил организовать мой приезд для её развеяния. Я должен был налететь ветром и вдохнуть поэзию в Толю и его окружение. Деталей, разумеется, я не помню, но Толя договорился с городской библиотекой, что я приеду читать стихи и говорить о литературе. Но кто такой – я? У меня тогда не было ещё ни одной журнальной публикации. Первая и единственная публикация, состоящая из одного стихотворения, произошла в 1976 году, – в год моего отъезда, – в воронежском журнале Подъём, – я его переименовывал в «Подъёб», хотя, конечно же, был ужасно рад публикации и благодарен за это редактору, который впихнул меня, лениградца, среди обязательных для него воронежских поэтов. А стихотворение, которое опубликовали, было лаконичное:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
