Я уже говорила, что между нею и госпожой Дорфренвиль произошел разрыв, вернее, охлаждение и она решила обвинить в этом меня.
— Мадемуазель,— сказала она мне,— госпожа Дорфренвиль все еще дружит с вами, но перестала дружить со мной, как это случилось?
— Я спрашиваю об этом у вас, сударыня,— отвечала я,— вы лучше меня знаете, что между вами произошло.
— Лучше вас? — спросила она с иронией.— Вы шутите. Если бы не вы, она бы легко поняла, что брак моего сына с вами дело не такое уж срочное.
— Для меня, во всяком случае, не срочное,— заметила я,— но, по ее мнению, вам бы не следовало с ним медлить, если я согласна.
— Что это, мадемуазель, вы уже говорите дерзости? Вы попрекаете меня услугой, которую оказали? Это не предвещает ничего доброго для моего сына,— сказала она и вышла.
— Брюнон была со мною много любезней! — крикнула я ей вдогонку; и с этой минуты мы почти перестали с нею разговаривать; мне приходилось терпеть каждый день столько обид и колкостей, что через три месяца после смерти тетушки я приняла решение покинуть замок, несмотря на отчаяние сына, который заболел от огорчения и поссорился с матерью; а я не могла ни увидеть его, ни уведомить о дне своего отбытия, ибо госпожа Дюрсан ссылалась на то, что не понимает причины моего отъезда и что сын ее по болезни не в состоянии выйти проститься со мной, тем более что этот отъезд — какая-то странная причуда.
Ее коварные приемы так возмутили меня, что мне было противно спорить, но, чтобы показать ей, сколь мало я ее уважаю, я перед отъездом сказала:
— Я прожила у вас три месяца и считаю уместным заплатить за свое содержание.
— Напротив: это я должна вам выплатить пенсию за три месяца, как следует по завещанию, я сию же минуту расквитаюсь с этим долгом,— сказала она, улыбаясь моим словам и утешаясь тем, что я уезжаю.
— Нет,— сказала я гордо,— оставьте себе ваши деньги; мне они сейчас не нужны.
С этими словами я села в портшез, который прислала за мной госпожа Дорфренвиль.
Не буду описывать вам гнев госпожи Дорфренвиль, когда она узнала, какие обиды я терпела в замке. Уже два раза после смерти тетушки я писала в Париж своей матери, но не получала ответа; я несколько лет не имела о ней никаких известий, и это меня огорчало.
Чего могла я ждать от будущего? Впереди все было неясно; что станется со мной, если госпоже Дюрсан удастся изменить завещание тетушки в свою пользу? Поселиться совсем у госпожи Дорфренвиль? Об этом не могло быть и речи; оставалось только одно: ждать помощи от матери. Одна пожилая дама, приятельница госпожи Дорфренвиль, собиралась ехать в Париж; и я решила воспользоваться этим случаем и отправиться вместе с ней; так я и сделала. Через две или три недели после того, как я рассталась с госпожой Дюрсан, она прислала причитавшуюся мне пенсию, и я могла уехать. Сын ее все еще хворал; я оставила для него письмо у госпожи Дорфренвиль, которая обещала передать его по назначению.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Мне кажется, сударыня, я отсюда слышу, как вы восклицаете: «Еще одна часть! Три части подряд! Откуда это прилежание и почему чужую историю вы рассказываете так охотно и так медлите со своей собственной? Не описала ли свою жизнь сама монахиня, а вы только переписываете ее рукопись?»
Нет, дорогая, нет; я ничего не переписываю; я просто вспоминаю то, что рассказывала мне монахиня, и то, что пережила я сама; описание ее жизни требует такого же труда, как мои собственные воспоминания, а прилежней я стала просто потому, что исправляюсь от порока лености. Вот и весь секрет; вы мне не верите, дорогая, но скоро убедитесь, что я говорю правду. Итак, продолжаю.
Вечером мы с монахиней опять сошлись у меня в комнате.
— Если желаете,— сказала она мне,— я сокращу свою историю. Не то чтобы мне было некогда, а просто неудобно так много рассказывать о себе; не лучше ли бегло коснуться менее важных событий моей жизни и скорее перейти к самому главному, о котором вам следует знать?
— Нет, сударыня,— сказала я,— не пропускайте ничего, прошу вас; с тех пор как я стала слушать ваш рассказ, собственные злоключения уже не кажутся мне столь невероятными, а судьба — столь печальной! Грустно, конечно, как случилось со мной, остаться с малых лет без матери, но не легче быть покинутой своей матерью, как случилось с вами; обе мы, каждая по-своему, достойны жалости; вы справлялись со своей бедой, как умели, я тоже стараюсь с ней справиться. По правде говоря, я все-таки пока считаю себя несчастнее вас; но, когда вы кончите свое повествование, я, возможно, буду думать иначе.
— Не сомневаюсь в этом,— сказала она,— так продолжим эти воспоминания.
Я уже говорила вам, что отъезд мой был решен, и несколько дней спустя я выехала в Париж вместе со знакомой дамой.
Мне выплатили половину пенсии, которую госпожа Дорфренвиль получила за меня под мою расписку. При этом госпожа Дюрсан была очень любезна и предложила даже увеличить размер суммы.
— Мы едем вслед за вами,— сказала она накануне моего отъезда,— но если бы вам, паче чаяния, понадобились деньги раньше, чем мы попадем в Париж, напишите, мадемуазель, я вам сразу же вышлю.
Это предложение сопровождалось множеством заверений в дружбе, которые показались мне чересчур приторными; я бы им больше поверила, если бы они звучали сдержанней: доброе сердце не прибегает к многословию.
В общем, я уехала, совершенно неуверенная в ее искренности и не зная, каковы ее намерения, но зато нисколько не сомневаясь в истинных чувствах ее сына.
Не буду больше говорить об этом, мне слишком больно вспоминать, что он говорил мне тогда, да и впоследствии не один раз; пришлось забыть его нежные признания, трогательное выражение его глаз, его лицо, когда он смотрел на меня; они до сего дня стоят у меня перед глазами; пришлось забыть все это, но, хотя я и приняла монашеский обет, я целых пятнадцать лет не могла вычеркнуть этого человека из своей памяти.
Мы ехали в почтовой карете; однажды утром, в каких-нибудь двадцати лье от Парижа, на одной из остановок какая-то дама подошла и спросила, нет ли в карете свободного места. Ее сопровождала крестьянка, которая несла коробку и держала под мышкой постельный мешок. Кучер ответил, что есть еще одно боковое место у дверцы.
— Хорошо, я займу его,— сказала дама.
Она сразу уплатила за проезд и села на свое место, поздоровавшись с нами очень вежливо и с большим достоинством; в ее поклоне не было провинциальной чопорности. Все обратили на это внимание, а я больше всех.
Она сидела рядом с пожилым священником, направлявшимся в Париж по судебному делу. Мы с приятельницей занимали передние места; на задних сидели пожилой господин, страдавший какой-то болезнью, и его жена. Второе боковое сиденье занимали офицер и горничная моей спутницы; ее лакей следовал за каретой верхом.
