и брюки парня, казалось, просто следовали за ней, а она двигалась за лучом фонарика к углу дома, к тому, что человек, у которого они сняли дом, называл проездом. И он снова услышал трепет невидимых пальм, их сухой резкий звук.
Больница представляла собой низкое здание, построенное в стиле, отдаленно напоминавшем испанский (или лос-анджелесский), оштукатуренное, спрятавшееся в буйных олеандровых зарослях. Но были здесь и невзрачные пальмы; машина на полной скорости подъехала к зданию, вопль сирены перешел в звериный рев, покрышки сухо зашуршали по усыпанной ракушечником дорожке; выйдя из машины, он снова услышал трепетание и биение пальм, словно на них направили сопло пескоструйки, и он по-прежнему чувствовал запах моря, тот же черный ветер задувал и здесь, хотя и послабее, потому что море было в четырех милях, снова быстро и ровно выкатилась каталка, словно ее высосало из машины, шаги четверых захрустели по сухому и хрупкому ракушечнику; в коридоре на электрическом свету его высушенные песком веки снова болезненно задергались, каталку засасывало все дальше и дальше по коридору, колесики пришептывали по линолеуму, и между двумя взмахами век он увидел, что теперь каталку катят две сиделки в больничных халатах, одна — крупная, другая — маленькая, и он подумал, что, вероятно, пары санитаров всегда подбираются из разнокалиберных людей, что, вероятно, все каталки в мире катят не два работающих в унисон физических тела, а скорее два удвоенных желания присутствовать и видеть, что происходит. Потом он увидел открытую дверь, за которой горел неистово-яркий свет, рядом уже стоял хирург в операционном халате, каталка развернулась, ее засосало в дверь, хирург бросил на него взгляд, не любопытный, а словно желая запомнить лицо, потом повернулся и пошел следом за каталкой, и в тот момент, когда Уилбурн хотел заговорить с ним, дверь (она тоже была оснащена какими-то резиновыми амортизаторами) беззвучно захлопнулась перед ним, чуть не ударив его по лицу, полицейский сказал: «Осторожнее». Потом появилась еще одна сиделка; он не слышал, как она подошла, не взглянув на него, она что-то быстро пробормотала полицейскому.
— Ну, ладно, — сказал полицейский. Он прикоснулся к локтю Уилбурна. — Прямо вперед. И не волнуйтесь.
— Но я хотел…
— Конечно. Вы, главное, не волнуйтесь. — Они подошли к другой двери, сиделка повернулась и отступила на шаг, ее юбки хрустели и шуршали, как ракушечник; она так ни разу и не взглянула на него. Они вошли внутрь — кабинет, стол, за которым сидел еще один человек в стерильно белом колпаке и халате, с пустым бланком и авторучкой. Он был старше первого. И он тоже не взглянул на Уилбурна.
— Имя? — спросил он.
— Шарлотта Риттенмейер.
— Мисс?
— Миссис. — Человек за столом писал на листе.
— Муж есть?
— Да.
— Имя?
— Фрэнсис Риттенмейер. — Потом он сообщил и адрес. Ручка ровно и с хрустом выписывала буквы. Теперь я не могу дышать рядом с этой авторучкой, подумал Уилбурн. — Могу я…
— Его известят. — Человек за столом взглянул на него. Он носил очки, зрачки за стеклами были чуть искажены и смотрели абсолютно безлично. — Как вы объясняете случившееся? Грязный инструмент?
— Нет, чистый.
— Вы так думаете.
— Я это знаю.
— Это ваша первая попытка?
— Нет. Вторая.
— Первая прошла гладко? Хотя вы не знаете.
— Нет. Я знаю. Там все прошло нормально.
— Тогда как же вы объясняете эту неудачу? — На это он мог бы ответить: Я любил ее. Он мог бы сказать: Скупец даже собственный сейф может открыть неумело. Нужно было пригласить профессионала, взломщика, которому наплевать, которому безразличны эти железные стенки, где хранятся деньги. А потому он вообще ничего не сказал, и спустя мгновение человек за столом опустил глаза и снова стал записывать, ручка ровно скользила по бумаге. Продолжая писать и не поднимая глаз, он сказал: — Подождите за дверью.
— Теперь я могу его забрать? — спросил полицейский.
— Нет. — Человек за столом все еще не поднимал глаз.
— Не мог бы я… — сказал Уилбурн. — Вы мне позволите…
Ручка замерла, еще какое-то мгновение человек за столом продолжал смотреть на бумагу, может быть, читая то, что написал. Потом он поднял глаза.
— Зачем? Она вас все равно не узнает.
— Но она может вернуться. Еще раз прийти в себя. И тогда я бы мог… мы бы могли… — Тот посмотрел на него. Глаза его были холодны. Не то чтобы они были нетерпеливы, но и особого терпения в них не было. Они просто ждали, когда смолкнет голос Уилбурна. И тогда человек за столом заговорил:
— Вы думаете, она… Вы врач? — Веки Уилбурна болезненно задергались, мгновение он смотрел на аккуратно исписанный бланк под настольной лампой дневного света, чистая рука хирурга рядом с лампой держала раскрытую авторучку.
— Нет, — тихо сказал он. Человек за столом снова опустил глаза на бумагу, рука с авторучкой переместилась к ней и вновь принялась писать.
— Вас известят. — Теперь он обращался к полицейскому, не поднимая глаз и продолжая писать: — Это все.
— Пожалуй, я уведу его отсюда, прежде чем явится муж с ружьем, верно, док? — сказал полицейский.
— Вас известят, — повторил человек за столом, не поднимая глаз.
— Ну, пойдем, приятель, — сказал полицейский. В коридоре стояла скамейка, жесткая, из реек, приколоченных на расстоянии друг от друга, как в старых открытых трамваях. Со скамейки ему была видна дверь с резиновыми колесиками. Она была голая и выглядела окончательной и непроницаемой, как металлическая опускная решетка в воротах замка; с каким-то изумлением он отметил, что даже с этого угла зрения она висела в проеме чуть наперекосяк, отчего сквозь щель проникал яркий свет. Но она еще может, подумал он. Может.
— Ну дела, — сказал полицейский. Теперь он держал в руке незажжённую сигарету (Уилбурн несколько секунд назад почувствовал это движение у своего локтя). -…ну дела, ты получил… Как, ты говоришь, тебя зовут? Уэбстер?
— Да, — сказал Уилбурн. Я мог бы пройти туда. Я мог бы обмануть его, если потребуется, и пройти туда. Потому что я бы увидел. Точно увидел бы. А они нет.
— Ты получил удовольствие, да? С ножичком. Я-то старомоден, меня обычный способ вполне устраивает. Мне разнообразие ни к чему.
— Да, — сказал Уилбурн. Здесь ветра не было, звук его не проникал сюда, хотя ему и казалось, будто он чувствует запах, если и не моря, то, по крайней мере, его сухого упрямого присутствия в ракушечнике, устилавшем проезд; и вдруг коридор наполнился звуками, сотнями негромких голосов людского страха и труда, которые он знал, помнил… вытравленные карболкой пустоты крытых линолеумом и уплотненных резиной палат, похожих на десятки чрев, куда бегут гонимые страданием и,
