– Воевать надобно, хоть ты умри, – сказала гневно императрица. – Граф Степан Фёдорович! Тебе, как старому батюшкину сотруднику, поручаю – командуй армией… Начинай готовиться – людей соберём тысяч сто – нам больше всех надо силы иметь. Ну и австрийцы тоже помогут… король Французский тоже наступать на пруссаков обещался… Ты королю Прусскому диверсии делай – так, чтобы он про то заранее не прознал… Секретно… Иди, как тебе Господь на душу положит, – или на Пруссию прямо, либо влево прими – через Польшу, через Силезию… Подойди-ка ты сюда!
Тряся плечами, животом, Степан Фёдорович подошёл к креслу императрицы, тяжело опустился на одно колено. Та поцеловала его в лоб, поднялась и ушла.
Через полчаса после того великий князь, наследник престола Пётр быстро ходил по своему кабинету, по временам задерживаясь перед столом, чтобы хлебнуть из кружки рому. Полы его кафтана так и раздувались во все стороны…
– Диктуйте! – говорил он по-немецки. – Диктуйте, Фике! Пусть его Величество король Прусский знает, как здесь злоумышляют против него. Ага! «Диверсию»! Ага! О, ничего, мы-то будем знать, как пойдёт Апраксин с армией… Вот они русские! Никакой верности к великим людям!.. Диктуйте, Фике! Отправить всё это через английского посланника Вильямса вместе с голштинскими бумагами…
Фике тихо диктовала:
– «Императрица сказала в ответ на уклончивый отказ Бестужева, что она готова продать свои платья и бриллианты, чтобы только вести войну противу вашего величества».
Под её диктовку усердно скрипел пером круглоголовый толстый немец Штембке, главный правитель по голштинским делам при великом князе Петре Фёдоровиче. Ему было жарко, он даже скинул парик… Весь дворец спал, и работа шла безо всякой помехи.
– О, эти русские! – бормотал пьяный наследник. – Азиаты! Варвары! Его величество король Прусский недавно пишет мне: «Не доверяйте русским! Не доверяйте!» О, я не доверяю. Самой тётке Эльзе и то не могу я доверять… Императрица не доверяет внуку Петра Великого! Недурно было бы просто кончить эту канитель с тёткой… Пятьсот голштинцев входят во дворец ночью. Прямо в спальню… Я – впереди, шпага наголо – рраз! И готово… Я – император русских… Это было бы, пожалуй, не хуже того, что делает сейчас король Прусский… Хха-ха-ха!
Великий князь снова хватил рому, встал, пошатываясь, и закурил трубку от свечки.
– Ловко я придумал дырку в стене! – хвастался он. – А! Колоссаль! Теперь я буду знать всё, что думают эти старые мешки с трухой. Скоро я буду на престоле… Я должен знать, кто и что из них думает, заранее… О, тогда они подожмут хвосты, прикусят языки. А этот тюфяк Апраксин! Неужели же мы его не задержим? Вы написали об этом его величеству? Король всё должен знать! Всё! Никаких секретов.
– У вас, ваше высочество, любой секрет громче пушечного выстрела, – улыбаясь, сказала Екатерина, отрываясь от диктовки.
И продолжала:
– «И назначила главнокомандующим графа Апраксина…»
Когда донесение прусскому королю было закончено, Екатерина поднялась, присела в реверансе:
– Ваше высочество! Разрешите мне удалиться. Голштинские дела кончены.
Только это теперь и объединяло ещё мужа и жену, Петра и Екатерину – немецкие дела, и Фикхен отлично помогала в них своему мужу, герцогу Голштинскому. Жили же они врозь.
Великая княгиня Екатерина шла теперь по глухому коридору. Горели редкие кенкеты, статуями цепенели часовые. Стены, скульптуры, картины проносились мимо, словно её мысли. Это были минуты, когда Фике оставалась наедине с собой.
«Сколько же это будет ещё тянуться? Положительно невыносимо видеть всё время перед собой пьяного дурака в качестве мужа. Великий князь – глуп! Бахвал! Пьяница! Его голштинцы для русских, словно вода на раскалённые камни. Свалялся с Лизкой Воронцовой,[29] а та глупа, и он ещё больше глупеет. Но пойти прямо против – нельзя! Или пока нельзя? Но разве нельзя уже сейчас думать о другом? Бестужев уже советовал императрице Елизавете отослать великого князя в его Голштинию… А наследником кого? Ну, сынок мой, Павел Петрович… Однако это не удаётся – тётка Эльза любит вот своего дурака племянника, любит как свою кровушку, любит, как простая русская баба. Сынка своей сестры Анюты. Надрывно. Жалостливо любит… Чем он хуже – тем больше жалости… А между тем…»
Ведь высокий, в душистых сединах, ещё красивый – при прощальной своей аудиенции говорил ей наедине прусский посланник Мардефельд:
– Ваше высочество! Я вынужден покинуть Петербург, где я прожил четверть века. Я работал здесь при великом Петре… О, я знаю русских, и я уверен, что вы будете царствовать… Знаю, её величество Елизавета Петровна рвёт с Пруссией, но вы исправите это положение.
Екатерина Алексеевна уже подходила к своим покоям, взялась за ручку двери, задержалась.
И решила:
«Надо снова поговорить с Бестужевым. Он так любезно помог мне вернуть отозванного в Польшу графа Понятовского».
Отворив дверь, она оказалась лицом к лицу с приставленной к ней Владиславлевой… Шпионкой… Та вскочила, присела в реверансе. Екатерина, заложив руки за голову, упала в мягкое кресло.
– Устали, ваше высочество? Много же у вас этих голштинских дел!
– Это как с ребёнком, – отвечала Фике. – Чем меньше страна, тем больше с нею хлопот. Немец Штембке туп, как только могут быть тупы немцы… А как ваш муж?
Екатерина Алексеевна болтала ещё полчаса с этой русской камер-фрау, расспрашивала её о муже, о ребёнке. О родственниках. Всё в мельчайших подробностях.
Это не было простым любопытством – это был метод. Екатерина Алексеевна всегда много говорила с придворными дамами. На всех праздниках, куртагах, обедах, вечерах, балах она всегда подходила к ним, особенно к старушкам. Расспрашивала об их здоровье, о здоровье их семейных, в случае болезней советовала разные лекарства, слушала их рассказы о том, как раньше хорошо было жить и почему именно хорошо, о том, как теперь стало скучно. Как теперь испорчена молодёжь… Великая княгиня расспрашивала, как зовут их мосек, болонок, попугаев, дур, шутов… Она помнила все именины этих дам и посылала им в такой день с придворным лакеем поздравления, цветы, фрукты из придворных оранжерей. И немного времени понадобилось для того, чтобы эти добрые и недалёкие женские сердца и острые языки разнесли славу об Екатерине Алексеевне по всей огромной стране, по всем провинциальным и уездным городам, по самым захолустным помещичьим усадьбам – какая это добрая, хорошая женщина… Ну, совсем, совсем как русская!
Бестужев пожаловал в покои великой княгини Екатерины завтра же, в солнечный полдень. Отвесил низкий поклон, подошёл к ручке.
На малиновом пуфе Бестужев сидел очень картинно, в своём нарочито скромном кафтане, в Андреевской синей ленте, скользя разговором по последним новостям. Наконец Фике, оглядевшись, заговорила другим, твёрдым голосом:
– Надеюсь, Алексей Петрович, нам теперь с вами по дороге? Мы с вами – друзья, не правда ли?
– Или, ваше высочество, мы когда-нибудь ссорились? Умные люди не ссорятся! Просто долго не могли договориться!
– Ну, а теперь можем! Аглицкий посол Вильямс мне хвалился, что он вам, Алексею Петровичу, с королём Прусским полный аккорд установил. Англия в союзе с Пруссией… Прусский король – друг английского короля, а кто друг английского короля – тот и ваш друг. Не правда ли? Прошлое забыто, да?
– Кто прошлое помянет – тому глаз вон! – шутил Бестужев. – Рад служить вашему высочеству! Главное, это всё держать в крепком секрете. И ещё – прошу подтвердить его величеству, королю Прусскому, что мне требуется, сверх полученных, ещё десять тысяч дукатов, чтобы через других персон политику вернее делать…
– Каким образом полагаете?
– Много мы пока сделать не сможем. Следует только как можно дольше Апраксина задерживать, чтобы король Прусский тем временем мог сначала с австрийцами рассчитаться. Я так считаю, что раньше, чем через год, Апраксин армии не соберёт, а за год много воды утечёт, много разных событий может совершиться… Вы, ваше высочество, так Апраксина околдуйте, чтобы он в спящую красавицу обратился… Хе-хе… В промедлении теперь вся наша сила!..
– А как же думает сам Апраксин?
– Был он конём, да уездился! Императрица его за то выбрала, что он под её родителем служил… Верно! Да ему и воевать-то почти не пришлось. Он на войнах только толстел! Генерал-фельдмаршал он – по придворной службе: сам толст, а нюх у него очень тонкий. Чует, что дело при дворе хитро, теперь скоро пойдёт по-новому. Он шкуру свою беречь ещё за службу в Персии выучился. Он со мной хорош, и я ему, конечно, посоветую – не торопись-де, Степан Фёдорович, всё в одночасье измениться может!
– А как здоровье её величества?
– Все мы, ваше высочество, под Богом ходим, а государыня и того больше.
Он вздохнул:
– Ежечасно конфузии ждать возможно… М-да!
