Метpобанда существовала до тех поp, пока не случилось мистическое столпотвоpение, когда сомнение было внезапно побеждено веpой. Во вpемя одного из налетов мальчики наткнулись на пассажиpа, котоpый езал из музея им. А.С.Пушкина, где он пpиобpел фигуpку дpевней египетской богини-кошки. Когда пассажиpу стало больно, боль пеpедалась кошке, и она пpевpатилась в настоящее существо, живущее на беpегах Нила поныне. Темное сеpебpистое облако обpушилось в вагон пеpед взоpами ошеломленных жеpтв и маленьких палачей, потянувшись кошка сошла с пьедестала, такая эфемеpная и живая одновpеменно. Сцапала мальчика-вождя и тут же свеpнула ему голову. Самое стpанное, что кpовь из тpупа не потекала, но тpуп съежился и сжимался до тех поp пока вовсе не пpопал из виду.
Поезд не остановился на станции. Все пассажиpы в поезде уснули, пассажиpы на станции не видели этот поезд, а все технические службы метpо вдpуг как бы забыли об этом поезде, котоpый словно сошел с pельсов 5 мая 1994 года и покатился под откос 5 мая 1675 года до нашей эpы. Солнце опалило кpышу, вмиг накалив железо поезда, песок всасывал добычу скоpо и пpовоpно. Мягко толкнув стекло, котоpое беззвучно выпало в песок, кошка пеpелилась из вагона 20 столетия нашей эpы в пустыню 17 столетия до нашей веpы, шевельнув на пpощание хвостом, ушла влево и впеpед. Она уже ничего помнила, она pадовалась пpежнему ощущению пpежней жизни.
БАРАНЬЯ НОГА
Я достал из под себя петушиное перо, почесал черенком пера живот и за ухом, посмотрел в окно, зашторенное ночью, кинул задумчиво перо по ветру.
Из печи вышел черный дым и, обожествленная им кочерга, принялась солировать моему остановившемуся настроению. Кочерга разошлась и прыгнула до потолка, и облако свернулось на столе возле яблока, которое еще засветло я поднял в саду. Яблоко червивое, но румяное, а облако уплотнилось. Я заметил его. Схватил правой рукой облако-шарик и принялся, насвистывая и считая, бросать в стену шарик.
Игра мне так понравилась, что я перекрасил печь, раздул угли, и закрыл вьюшку. Я лег, а правую руку с шариком и голову свесил за кровать, к голове прилила кровь, я прикрыл глаза; и под кроватью вдоль стены заструились зеленые огоньки. Я засвистал. Воздух из розового стал белым, потом голубым и черным, а печь раскалилась и превратилась в алебарду. Воина с бутылочной этикетки я превратил в настоящего, приказал – на лошадином наречии – взять алебарду, и слушаться белого котенка с черным хвостом.
«Как же, ведь у котенка вместо головы солнце?! А, котенок – это ты, повелитель и создатель. Страшно подчиняться из опасения, хочется из страха, повелитель».
«Пойди в сад, подергай яблонь, потопчи траву, выволочи из угла белого оленя с золотыми зубами, выкуй из моей правой руки меч. Шарик воткни в лоб, будет третий глаз».
Воздух качало. В комнату плыл угар. Сон попыхтел и оставил меня. Над столом фотография, «Камю с папиросой». Камю ошалело вздохнул и покосился на останки своей машины. На моем дощатом коричневом столе поместились и авария, и машина, и воздух той горы. Камю глотнул дыма, а я глотнул угара.
Стены взмокли, и затрещали зеленые листья, вкручиваясь в стены. Обшивка комнаты в труху! И только на бело-сером подоконнике оставались перевернутый стакан и воткнутый в подоконник нож с зеленой рукояткой.
Мне захотелось пойти набрать грецких орехов. Орех растет в углу комнаты из черного рояля. Надо взобраться на крутящийся табурет, и со взмахом руки стать бледно-сочным цветком с лазоревыми листьями и красным корнем.
Я ухватил орех за все его стороны, но орех обмяк и вывалился на землю тряпкой. В воздухе хихикнуло, раздались в воздухе голоса странников и только поэтому человек скептический, провозглашая земляные работы и лопату, ушел, смеясь над обитателями дома. Из глаз покатилась роса, а в одной из росинок паук, заплечных дел мастер.
Вновь все дрогнуло, и колыхнулись земля и вода в реке.
Я захотел увидеть друга-кентавра. Мы не виделись с прошлой недели, он был простужен и хвалился изобретением, черной бородой. На нем был серый свитер, и на шее висел ключ. Он, разметая бороду, я, делая мягкие длинные шаги, разошлись, отпрыгнули в стороны.
А начинался наш день на берегу четырех океанов в точке извечного братания народов и судеб. С губ облаков капало, свистел воздух из отверстий скал, воды взбухли водорослями. Океаны покойные лежали, как четыре склеенные ракушки. Усы и борода кентавра мокли и, застывая, гремели, а лето кончилось, и чавкал маленький август, из чаши в руках моих прихлебывая золотое винчишко. Косматое брюхо кентавра лопнуло, и волна слизнула вытекшее содержимое, содержащее лаву и кровь.
Мы тогда же и расстались, а теперь мне вновь хочется видеть кентавра.
Я рву ночь острым осколком. Трещит, не поддается ночь, а вербные волосы мои раздувает ветер.
В прошедшую субботу я смотрел «Амаркорд». После фильма зашел в ресторанчик и заказал баранью ногу под соусом. Сижу, смотрю кругом. Фильм во мне. Сижу в уголке. Покачиваюсь на стуле, ноги протянул. Слева от меня – окно до потолка, справа зеркальная стойка.
Вечер, но еще светло. В зеркалах темно, полутьма в ресторанчике. Заказываю вино и мороженое. За соседний столик, напротив, села парочка. Он с плоскими глазами и серым лицом, с фальшивыми, вымученными повадками транжиры. Потом он, глядя кругом, брезгливо расплатился. Я заметил его старания, он заметил меня. Усталый вызов бросил мальчик мне в глаза. Я опустил свои глаза. Он не отводит своих. Но я забыл уже о нем.
У дальней стены теряются в полутьме фигуры. Словно из воздуха соткалась грузная очаровательная, с оплывшими чертами, набрякшим бюстом, и низким лбом официантка. Он не подымает глаз. На ней синее, грубое платье и фартук до колен. В ушах сережки с зелеными камушками, а ресницы серые.
Из ближнего окна раздался гром, и официантку окатило огнем до пупа. Я облапил ее, и принялся из бутылки заливать огонь. Официантка пошла за бараньей ногой, она успокоилась, а звери разошлись по клеткам, и только обезьяна встала на столе на четвереньки и выпучивает красный зад, а в клетку с королевским грифом забрел тигр, гриф-бородач играет с бегемотом, и тело грифа покрывается нежной, сверкающей чешуей.
Я опускаю руку вниз, и чувствую себя, как Лесков на медной орловской скамье. Кругом столы и стулья, скатерти и зеркала.
Толстячка принесла баранью косточку под соусом. Я ем и пьянею от «Амаркорда», от баранины, от соуса с хлебом, от вина, от обезьяны.
Я слышу и вижу, как дирижер оркестра, составленного из музыкантов, повернутых спинами к залу, говорит в потолок.
– Уважаемые товарищи, в нашем ресторане присутствует скептический человек. Он сидит. На нем фиолетовая шляпа, и у него четырехголовая роза в нагрудном кармашке. Он ест баранью ногу. Приветствуем же скептического буквальным криком наших глоток.
– Сыграйте лучше вальс «Угол комнаты»…
Дирижер кричит музыкантам, «Садись и пой», ломает смычок, снимает черный костюм, а под черным оказался зеленый, и пляшет спиной к залу, насвистывает такты.
Люстра над эстрадой раскачивается. А мартышка прячет зад, и возвращается в еврейскую мадонну на столе рядом. Я не один. Внимание.
– Милый, закажи мне грибы или…, но, чтобы в горшочке.
– Родная, мороженое и кофе, и лимон?
Любимая меня простила, и превратилась в человека. Я рад и люблю.
Тем временем официантка переоделась в шерстяной с вышивкой по краю фартук, и превратилась в шушеру. Я придумал официантку и сказал ей об этом. Она ушла в себя, наруже остался лишь фартук.
Не глядя, расплатился незнакомец с вислыми ушами. Парочка ушла. Любимая прилипла к потолку, а пол провалился. На улице темно, баранью ногу я съел, кричу, чтобы подавали мороженое, а свет не зажигают, оттого что, выпал в Москве первый снег. 21 октября сего года.
Теперь о детстве. Я родился в рубашке и мальчиком.
Теперь о кентавре. Кентавра я сфотографировал. Портрет кентавра висит над моим столом, рядом с портретом Камю. Кентавр слегка позавидовал Камю, когда я рассказывал о портретах. Я знаю, почему, кентавр никогда не надевал рубашку и костюм, и не умел курить.
– Но ты не ездишь в машинах. В этом твое преимущество, кентавр.
Сказал я другу.
Ресторанчик закрывался. Из подвала полезли оркестранты и гости. Все отряхивались. Я доел мороженое и допил кофе с лимоном. После кофе любимой подали мороженое. Я вышел вон.
На улице я увидел нелепое будущее изображение 21 октября и пса, который был так стар, что перед смертью превратился в человека. На моих глазах, передо мной. Я вспомнил, что когда-то потом, за неделю до 21 октября я кормил пса костями. Из глаз пса сочился зеленый гной, он еще верил в жизнь, еще не превращался в человека. Я подавая кости, подумал, что пес не отказался бы от мяса, но мясо я съел. Ведь я уже человек. И вижу, как 21 октября пес превратился в человека. Я это вижу сквозь черный шарик во лбу.
Я иду по городу, никого не трогаю.
