женщины. А ведь не мальчик уже, мог бы и остеречься, передохнуть. Вторая возможная причина в известной мере являлась продолжением первой. Наталья Павловна столько раз охлаждала порывы загоравшегося Кокотова (то руки мыть заставляла, то с тараканом сражалась!), что у него, образно говоря, подсел «аккумулятор любви» и в ответственную минуту просто не дал искры зажигания. Третья версия краха выглядела позатейливей, почти по Фрейду: оставив на шее пионерский галстук, Обоярова, сама того не подозревая, разбередила в бывшем вожатом запрет на любое влечение к юным воспитанницам под страхом уголовного преследования. Это педагогическое табу и сыграло с ним подлую шутку. Четвертая гипотеза снова перекладывала вину на пышные плечи Натальи Павловны. Ее откровенный рассказ об интимных трениях с Лапузиным и Дивочкиным вызвал у Кокотова законную ревность, которая, до поры притаясь, каким-то мстительным образом парализовала жизненно важный орган. Пятая возможная причина могла укрыться в душераздирающей истории бесплодных беременностей, особенно последней, и эта гинекологическая исповедь бывшей пионерки тоже, согласитесь, не поспособствовала мужской бесперебойности. Шестая версия носила откровенно гомофобский характер. Затейливая месть Лапузину с помощью Алсу на подсознательном уровне могла охладить традиционный пыл писодея. Седьмая причина: во всем виноват проклятый сон про «коитус леталис». Коварно засев в подкорке, он выстрелил именно в тот момент, когда Обоярова, решительно обнажившись и явив свое мощное лоно, призвала Кокотова к себе. А тут еще эта титановая шейка, заслуживающая отдельного психоанализа! Да и маленький гаденыш трубач сыграл в случившемся какую-то непонятную разуму, но отвратительную мистическую роль…
Андрей Львович застонал: в скорбящем мозгу нетерпеливо томились в очереди, требуя срочного осмысления, десятки веских причин, объясняющих непоправимое… А тем временем конкретный виновник ночного позора вел себя как избалованный пудель, который вчера, вопреки грозным приказам, отказывался даже сидеть, а сегодня без команд и надобности «служит», неутомимо стоя на задних лапах…
– Какой же ты все-таки гад! – сказал ему хозяин.
И в этот момент в дверь громко постучали.
Кокотов затаился в постели, вспоминая, заперся он или нет. Больше всего не хотелось, чтобы перед деловым отъездом в Москву к нему зашла разочарованная и прекрасная Наталья Павловна – проведать неудачника. И бедняга на всякий случай приготовил на лице выражение скорбной самоиронии – таким пользуются пьяницы, чтобы с достоинством показаться на людях после дебоша, оставшегося в трезвой памяти в виде тошноты и гнусно мятущихся теней.
Но в комнату, не дождавшись отзыва, вошел Жарынин, неся в руках поднос с завтраком. Набрякшие мешки под глазами, крапчатый румянец на щеках да капельки пота на лысине – вот, пожалуй, и все, что напоминало о застольном геополитическом поединке, чуть не сведшем в могилу Розенблюменко и молодого его соратника Пержхайло. Игровод был бодр, решителен и полон лихорадочной энергии.
– Ешьте! Вам нужны силы! – сказал он, ставя поднос на тумбочку. – Татьяна навалила двойную порцию. Поздравляю!
– С чем?
– Как это – с чем? Все «Ипокренино» только и говорит про вашу ночь с Лапузиной! Экий вы, оказывается, чреслоугодник! – Жарынин погрозил соавтору пальцем, заклеенным пластырем.
– В каком смысле? – прошептал Кокотов, заподозрив, что его мужская неуспешность стала известна широкой старческой общественности.
– Не прикидывайтесь! Ящик и Злата засекли, как вы уползали от нее под утро. Старый комсомолец Бездынько клянется, что таких шумных объятий не слышал со времен своей молодости. А он ее провел в общаге Литературного института. Тот еще бордель! Проще сохранить невинность в турпоходе, чем там! Дед даже стихи сочинил. Слушайте:
Скрипела за стеной кровать,
И громко женщина стонала,
И стал я юность вспоминать,
Когда всего мне было мало,
Когда я был неутомим,
Кутил – и не считал стаканов,
В подруг врубался, как Стаханов,
Отбойным молотком своим…
По-моему, я что-то перепутал, дальше не помню, но он вам сам обязательно прочтет!
– Похоже на Грешко…
– Кто такой? Почему не знаю? – удивился режиссер.
– Не «такой», а «такая». А почему вы не знаете самую знаменитую современную поэтессу Ангелину Грешко, я ответить затрудняюсь. Видимо, вы ленивы и нелюбопытны! – с запозданием поквитался писодей.
– Скажите, пожалуйста, какая самооценка отросла у вас за одну ночь! Болтянский, конечно, всех уверяет, что это благодаря морской капусте. Не знаю, не знаю, но Валентина вас тоже хвалила. Две ночи подряд – и такой огурец! Поздравляю! Кстати, я видел Наталью Павловну за завтраком: грустная, невыспавшаяся и задумчивая – верный признак удавшегося свидания. Как говаривал Сен-Жон Перс: «Печаль – подруга удовлетворения». Ну и как она в постельном приближении?
– Я никогда не обсуждаю с посторонними свою личную жизнь, а тем более моих женщин. Вы же знаете! – ответил писодей с хриплой ленцой полового титана.
– Во-первых, я не посторонний, я соавтор, а значит, почти родственник. Во-вторых, бросьте! Пушкин всем докладывал о своих победах прозой и стихами. А Чехов писал Суворину, как бегал к проституткам, с такими подробностями, что в полном собрании сочинений до сих пор одни многоточия…
– Я не Пушкин и тем более не Чехов.
– Это понятно. Ешьте! Вы, кстати, никому не проболтались про Ибрагимбыкова с Дадакиным?
– Не-ет.
– Странно, все уже знают. Огуревич хочет сбежать в свои торсионные поля. Ветераны в отчаянии. Ящик зовет на баррикады. Встречаемся через полчаса в кабинете у Аркашки.
– Зачем?
– Приехал ваш Меделянский.
– Почему мой?
– А чей же еще? Он ведь не у меня на свадьбе гулял – у вас. Будем думать, что делать. Мозговой штурм и натиск. Суд проиграть мы не имеем права. Надо составить план действий. А потом, коллега, возьмемся за сценарий. Или вы собираетесь теперь только лежать в постели и гордиться воспоминаниями? Учтите, Лапузина непроста, она из тех жутких женщин, которых каждый раз надо завоевывать заново. Это как в боксе: былые титулы, звания, медали и пояса не в счет. Один пропущенный хук – и чемпион валяется на ринге, как упавший с вешалки пиджак…
– Нет, почему же? У меня как раз масса идей…
– Это хорошо! Я тоже собираюсь высказать вам одно маленькое соображение по поводу нашего синопсиса, и думаю, вы со мной согласитесь.
Глава 79
Змеюрик, его друзья и враги
Жарынин ушел. Кокотов, взбодренный слухами о своей ночной победе, воодушевился, почувствовал в желудке сосущий голод и занялся завтраком. Жуя, он думал о Меделянском, который в советские годы платил такие партийные взносы, что на них могла бы прокормиться семья из четырех человек.
…Много лет тому назад, еще при Брежневе, служа в НИИ среднего машиностроения, Гелий Захарович Меделянский, как и
