С одной стороны, язык, не являющийся родным для 92% мирового населения, не может быть мировым языком. С другой стороны, однако, его модно назвать именно так, если это язык, который используется людьми различных языковых групп и культур для общения друг с другом, если это мировая lingua franca, или, выражаясь лингвистическими [c.81] терминами, универсальный язык широкого общения (УЯШО) . Люди, которым необходимо общаться друг с другом, вынуждены искать способ сделать это. На одном уровне они полагаются на специально обученных профессионалов, которые свободно владеют двумя или более языками и работают устными или письменными переводчиками. Это, однако, неудобно, долго и дорого. Поэтому в течение всей истории возникали lingua franca: латынь во времена античности и Средневековья, французский на протяжении нескольких веков на Западе, суахили во многих частях Африки и английский во многих частях света во второй половине двадцатого столетия. Дипломаты, бизнесмены, ученые, туристы и обслуживающие их службы, пилоты авиалиний и авиадиспетчеры – все они нуждаются в каком-нибудь средстве эффективного общения друг с другом, и сейчас они делают [c.82] это преимущественно по-английски. В этом смысле английский является средством межкультурного общения, точно как христианский календарь стал всемирным инструментом измерения времени, арабские цифры – всемирным способом счета, а метрическая система, большей частью, всемирной системой измерения. Использование английского языка тем не менее является межкультурным средством общения; здесь подразумевается существование различных культур. Это средство общения, а не источник идентичности или общности. Если японский банкир и индонезийский банкир говорят друг с другом по-английски, то это не означает, что любой из них англизирован или вестернизирован. То же самое можно сказать о немецкоговорящих и франко-говорящих швейцарцах, которые могут говорить друг с другом по-английски с таким успехом, как и на любом из их родных языков. Аналогичным образом, поддержание роли английского как общего национального языка в Индии, несмотря на планы Неру о противоположном, свидетельствует о горячем желании народов Индии, не говорящих на хинди, сохранить свой родной язык и культуру, а также о том, что Индии необходимо оставаться многоязычным обществом.
Как заметил ведущий исследователь-лингвист Джошуа Фишман, язык, скорее всего, будет принят в качестве lingua franca или УЯШО, если он не идентифицируется с конкретной этнической группой, религией и идеологией. В прошлом английский обладал многими из этих идентификаций. В последнее время английским стал “деэтнизиро-ванным (или минимально этнизированным)”, как это случалось в прошлом с аккадским, арамейским, греческим или латынью. “Просто счастьем для судьбы английского как второго языка стало то, что ни британские, ни американские первоисточники не рассматривались ни широко, ни глубоко в этническом или идеологическом контексте примерно на протяжении последней четверти века [курсив Фишмана] . Использование английского в качестве [c.83] средства межкультурного общения помогает, таким образом, поддерживать и даже усиливать различные культурные идентичности народов. Именно потому, что люди хотят сохранить свою собственную культуру, они пользуются английским для общения с людьми из других культур.
Люди, которые говорят на английском в разных частях света, все больше говорят на разных английских. Английский приобретает местный колорит, который отличает его от британского или американского варианта английского, и различия доходят до того, что люди, говорящие на этих английских, почти не понимают друг друга, точно как в случае с многочисленными диалектами китайского. Нигерийский пиджин-инглиш, индийский английский и другие формы английского внедряются в соответствующие принимающие культуры, и они, по-видимому, будут продолжать различаться, пока не станут схожи внутри отдельных культур, точно как романские языки эволюционировали из латыни. Однако в отличие от итальянского, французского и испанского эти выросшие из английского языки будут либо употребляться небольшой группой людей внутри одного общества, либо они будут использоваться в первую очередь для общения между определенными лингвистическими группами.
Все эти процессы можно наблюдать в Индии. В 1983 году, например, там было 18 миллионов людей, говорящих по-английски, среди населения в 733 миллиона и 20 миллионов из 867 миллионов в 1990 году. Таким образом, доля говорящих по-английски людей среди индийского населения остается относительно стабильной – от 2 до 4 процентов . За пределами узкой элиты, использующей англоязычную документацию, английский даже не играет роль lingua franca. “Приземленная реальность, – утверждают два профессора английского языка из университета в Нью-Дели, – состоит в том, что если вы отправитесь в путешествие из самой южной конечности Кашмира в Каньякума-ри, то общение вам будет намного лучше вести при помощи хинди, а не английского”. Кроме того, индийский английский [c.84] приобретает все больше индивидуальных характеристик: он индинизируется, или, скорее, локализуется, поскольку возникают различия между английскими языками носителей разных локальных языков . Английский впитывается в индийскую культуру, точно как же, как санскрит и персидский были впитаны до этого.
В течение всей истории распределение языков в мире отражало распределение власти в мире. Наиболее широко употребляемые языки – английский, мандаринский, испанский, французский, арабский, русский – являются или были языками империалистических государств, которые активно поощряли использование своего языка другими народами. Сдвиги в распределении власти привели к сдвигам в распределении языков. “…Два столетия британского и американского колониального, коммерческого, индустриального, научного и финансового могущества оставили значительное наследство в высшем образовании, управлении, торговле и технологии во всем мире” . Британцы и французы настаивали на том, чтобы в их колониях пользовались их языком. После обретения независимости, однако, большинство бывших колоний попыталось в разной степени и с разным успехом заменить имперские языки своими местными. В пору когда влияние Советского Союза было в зените, русский был lingua franca от Праги до Ханоя. Спад советского могущества сопровождался параллельным снижением использования русского в качестве второго языка. Как и в случае с другими формами культуры, усиление могущества порождает как лингвистическую гордость носителей языка, так и стимул для других учить этот язык. В безумные дни сразу же после падения Берлинской стены, когда казалось, что объединенная Германия стала новым колоссом, возникла примечательная тенденция: немцы, бегло говорящие по-английски, на международных встречах старались пользоваться немецким. Японское экономическое могущество стимулировало изучение японского не-японцами, а экономическое развитие Китая [c.85] порождает аналогичный бум в отношении китайского. В Гонконге китайский стремительно вытесняет английский с позиции доминирующего языка , и с учетом роли китайцев, живущих в других странах Юго-Восточной Азии, китайский стал языком, на котором ведется большая часть международной торговли в данном регионе.
По мере того как могущество Запада по отношению к влиянию других цивилизаций постепенно снижается, использование английского и других европейских языков в них или для общения между странами также медленно сходит на нет. Если в какой-то момент в отдаленном будущем Китай займет место Запада как доминирующей цивилизации, английский уступит место мандаринскому в качестве lingua franca.
Когда бывшие колонии шли к независимости и только добивались ее, поощрение развития и использования местных языков, как и борьба с языками империи, были одним из способов, при помощи которых национальные элиты отличали себя от западных колониалистов и определяли свою идентичность. После обретения независимости, однако, элитам этих обществ потребовалось отличаться от простого люда своих стран. Средство нашлось: свободное владение английским, французским и другими западными языками. В результате элитам не-западных обществ зачастую намного проще общаться с жителями Запада и друг с другом, чем с народом из своих обществ (подобная ситуация имела место на Западе в семнадцатом-восемнадцатом веках, когда аристократы из различных стран прекрасно общались друг с другом по-французски, но не умели говорить на национальных языках своих стран). В не-западных обществах сейчас налицо две противоположные тенденции. С одной стороны, английский все больше используется на университетском уровне, чтобы дать выпускникам возможность вести эффективную игру в глобальной гонке за капиталами и покупателями. С другой стороны, социальное и политическое давление вынуждает все больше использовать местные [c.86] языки. Арабский вытесняет французский в Северной Африке, урду занимает место английского как языка управления и образования в Пакистане, а СМИ, использующие местные языки, заменяют англоязычные в Индии. Такое развитие ситуации предвидела Индийская комиссия по образованию в 1948 году, когда было заявлено, что “использование английского… делит людей на две нации, тех немногих, кто правит, и многих, которыми правят, кто не может говорить на чужом языке, и эти две нации не понимают друг друга”. Сорок лет спустя живучесть английского как языка элиты подкрепила это предсказание и создала “противоестественную ситуацию в рабочей демократии, основанной на праве голоса у взрослого населения… Англоговорящая Индия и политически сознательная Индия все больше отделяются друг от друга”, стимулируя “напряжение… между меньшинством на самом верху, которое знает английский, и миллионами – имеющими право голоса, – которые не знают его” . В той мере, в которой не-западные общества устанавливают демократические институты, а народ принимает активную роль в управлении этими обществами, использование английского снижается и все более употребительными становятся местные языки.
