— Удивительная точность! — не удержался от восклицания Фридхолм. — Кто-то в это время смотрел на секундомер?
— Нет, конечно, — сказал сержант Лоуренс, и Фридхолм даже за десять тысяч километров услышал, как собеседник хмыкнул, подумав, должно быть, о том, что в Швеции работники полиции не такие сообразительные, как в Штатах. Ну и ладно, сейчас не до таких тонкостей, а при случае Фридхолм, конечно, напомнит своему коллеге Стадлеру, чтобы тот сделал сержанту замечание. — В опере, видите ли, ведется видеозапись каждой репетиции, вот в компьютере и отмечено точное время.
Потрясающе! Надо будет выяснить в Национальной опере — наверняка… то есть, не наверняка, конечно, но не исключено, что и там тоже ведут запись. Почему вчера ничего об этом не сказали? А почему майор сам не догадался спросить?
— Эта запись… — проговорил Фридхолм. — На ней зафиксировано, видимо, не только время убийства, но и сам момент преступления?
— Об этом, господин Фрид… э-э… вы лучше поговорите со старшим инспектором Стадлером, когда он приедет на работу, — твердо заявил сержант.
— Когда старший инспектор обычно приезжает на работу? — продолжал допытываться Фридхолм.
— В восемь тридцать. Через четыре часа.
Не очень они там себя утруждают. Фридхолм, бывало, вообще сутками не являлся домой, а эти американцы… Он не мог знать, конечно, что Стадлер не спал больше суток и только по этой причине выкроил для себя несколько предутренних часов, да и не собирался спать долго, на работе он появился в семь, но и этого сержант Лоуренс, конечно, не мог предвидеть.
— Хорошо, — кислым тоном сказал майор и задал последний вопрос, на который, как он был уверен, ответ дать было легко: — Может, в таком случае, вы скажете, есть ли среди ваших экспертов физик с русской фамилией?
— Не скажу, — отозвался сержант. То ли действительно не знал, то ли не хотел говорить. Может, решил вдруг, что звонивший из-за океана человек, назвавшийся следователем, на самом деле не имел к Шведской полиции никакого отношения, а был журналистом, желавшим заполучить для газеты эксклюзивную информацию.
— Большое вам спасибо, — сказал Фридхолм и положил трубку.
Время. Уж это проверить можно прямо сейчас, в опере продолжаются приготовления к премьерному спектаклю, наверняка там сейчас все бегают, как сумасшедшие, ничего, на минуту пусть остановятся и проверят записи на студийном видеомагнитофоне.
Через минуту, преодолев упорное нежелание главного режиссера Ульмана сообщать внутренний номер аппаратной, будто это был штаб, на который полиция могла сбросить бомбу с лазерным наведением, Фридхолм попытался объяснить проблему руководителю технической группы Ингмару Валленштейну, все мысли которого были, похоже, сосредоточены на сбоившем втором микрофоне нижнего ряда. Валленштейн орал по этому поводу на кого-то, Фридхолму невидимого, и на майора отреагировал, как на назойливую муху, жужжавшую над ухом и не желавшую улетать, сколько ее ни отгоняй.
— Но послушайте, господин… — наконец, включил свое внимание Валленштейн, — Это вы были здесь вчера? Так я на все вопросы ответил… Запись? Конечно, мы ведем запись, и что вы вообще от меня хотите — ваш сотрудник, не знаю его фамилии, из группы экспертов, кажется, забрал у меня этот отрывок… ну, на котором сцена… я записал ему на диск. Извините, может, вы мне дадите возможность продолжить работу?
Фридхолм чертыхнулся и положил трубку с четким осознанием того печального обстоятельства, что уже, должно быть, не способен одинаково легко запоминать все обстоятельства собственного расследования — мало того, что сам не подумал о записи, так не подумал и о том, что нечто такое могло прийти в голову Ландстрему?
Не став додумывать печальную для него мысль, Фридхолм набрал номер криминологической лаборатории.
— Ландстрем? — спросил женский голос. Матильда или Бриджит? Чья сейчас смена? Неважно. — Он выехал на происшествие, будет через полчаса-час. Я могу вам чем-нибудь помочь, господин Фридхолм? Вряд ли вам доктор сейчас ответит, если вы позвоните ему на мобильный…
— Да, знаю. Послушайте, Матильда…
— Бриджит.
— Простите, я вас не узнал по голосу.
— У нас с Матильдой очень похожие голоса, — сообщила Бриджит, — так что ошибаетесь вы в половине случаев, это проверено.
Эксперты, черт побери, все у них точно отмерено, даже то, сколько раз майор Фридхолм путает имена помощниц Ландстрема.
— Бриджит, у вас должен быть диск с записью вчерашнего убийства в опере.
— Да, господин Фридхолм, вы же сами и передали его на экспертизу.
Видимо, Ландстрем так этот материал и оформил — как переданный следователем. Попробуй теперь утверждать, что майор даже не подумал о том, что может существовать запись…
— Вы уже…
— Конечно, — сказала Бриджит… как же ее фамилия… уж это он должен помнить… конечно, Свенсон. — Ничего интересного, господин Фридхолм, съемка велась в тот момент обзорной камерой, не сцене было темно, видна только фигура госпожи Густавсон, она загораживала Хоглунда, а ди Кампо вообще оставался в полном мраке, видно только, что за спиной госпожи Густавсон возникло какое-то движение.
— Это я потом посмотрю… с Ландстремом, конечно. Вы мне скажите: при записи фиксировалось время?
— Конечно. Вас это интересует? Я посмотрю. Подождете у телефона или мне вам перезвонить?
— Подожду, — сказал Фридхолм и принялся слушать шорохи, считая про себя, чтобы не забивать голову прежде времени ненужными мыслями. На счете двести тридцать шесть высокий голос Бриджит Светсон произнес:
— Вы еще у телефона, господин майор? Время двадцать два часа тридцать девять минут и сорок секунд.
— И сорок секунд, — повторил Фридхолм. — Спасибо, Бриджит. Я уверен, что теперь никогда не спутаю ваш голос ни с каким другим. А Ландстрему я перезвоню. Через час.
Шесть минут разницы. Можно сказать, практически одновременно. На двух континентах. Картонные кинжалы. Бред.
Номер 9. Сцена, хор и дуэт
Я думал, они разнесут оперу. Я понимаю, конечно: убийство — лучшая реклама. То есть, я хочу сказать, что совершенно этого не понимаю, но мало ли чего я не понимаю в жизни? Почему, если случается авария, автомобиль всмятку, кровь на асфальте, зрелище не то что неприятное, но, по идее, противное гуманному человеческому естеству, так почему же все, кто видел, как это произошло, и все, кто не видел, но находился на соседней улице, а также все, кто слышал об аварии, сбегаются поглазеть? Полиция не пропускает, и они стоят толпой у ограждения, смотрят, впитывают — может, представляют себе, что каждый из них мог оказаться на месте жертвы? Почему одиннадцатого сентября, когда горели и падали башни, все телевизионные каналы показывали это кошмарное зрелище в прямом эфире, и миллионы (а может, миллиарды?) людей не могли отойти от экранов и смотрели, как маленькие черные точечки (люди!) вываливались из окон верхних этажей и падали, падали?… Кто-то стоял на карнизе и махал тряпкой, звал на помощь, потом сорвался и полетел вниз… а все смотрели, ужасались, но зрелище притягивало…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
