Ветер зашумел в соснах, и стволы их показались Генке могучими лесными великанами, а верхушки стали похожи на огромные мохнатые папахи. Великаны молча стояли вокруг них, принимая клятву.
— Ты в войну был? — почему-то шепотом спросил Генка.
— Да что ты! — так же шепотом ответил Вениамин. — Я в пятьдесят втором родился. Девятого мая. В День Победы.
— Здорово подгадал! — изумился Генка. — Вот отец радовался, да? Сразу два праздника отмечает!
— Нет у меня отца, — помолчав, сказал Вениамин. — Умер.
Генка осекся. Он хотел сказать: «Ты извини» или: «Ну ладно… Не переживай», даже пошевелил губами, но сказать ничего не смог и молча смотрел, как медленно меркнет свет фонаря.
— Батарейка села, — встревожился Вениамин. — Пошли скорей, а то не выберемся отсюда.
— Выберемся! — успокоил его Генка. — Все подходы изучены!
И уверенно свернул на тропинку.
Они шли рядом, касаясь друг друга плечами. Пружинила под ногами спрессованная хвоя. Тихо шумели сосны. И Генке опять показалось, что это не стволы деревьев, а стоящие вдоль тропинки шеренги партизан. Сейчас они шагнут на дорогу и пойдут вместе с ними, запев ту самую песню про землянку, про огонь, про снега.
И, будто угадав его мысли, песню эту запел Вениамин. В такт шагам, как марш. И странно звучали в этом непривычном ритме знакомые Генке слова:
…Ты теперь далеко, далеко.Между нами снега и снега.До тебя мне дойти нелегко,А до смерти четыре шага.
Песню подхватил ветер, разнес ее далеко по ночному лесу, и казалось, что поют ее сотни сильных, уверенных мужских голосов.
VIII
Генка проснулся оттого, что кто-то подсовывал ему под голову подушку. Придя ночью в спальню, он не стал будить Тяпу и отбирать у него свои две, а устроился по-походному, на рюкзаке. Теперь же кто-то осторожно вытянул рюкзак из-под ею головы и, пыхтя, подсовывал теплую еще подушку. Генка открыл один глаз и увидел сосредоточенное лицо Шурика.
— Ты чего? — шепотом спросил Генка.
— Шея заболит… — отвернулся Шурик, и лицо его залилось краской.
— Не заболит, — улыбнулся Генка и покосился на койку Тяпы.
Возвышаясь над всеми в спальне, Тяпа возлежал на четырех подушках и важно похрапывал.
— Свою суешь? — нахмурился Генка и выдернул подушку из-под головы. — Иди досыпай!
— А ты как же?
— Перебьюсь, — буркнул Генка и повернулся к стене.
Шурик вздохнул и пошлепал босыми ногами к своей койке.
Генка лежал и размышлял о том, что, случись такое раньше, он давно бы отобрал у Тяпы свои подушки и выдал по шее за нахальство. Сейчас же ему даже не хотелось думать, что настанет утро и ему придется отвечать на недоумевающие расспросы ребят и видеть ехидную ухмылку Тяпы. А ведь всего несколько часов назад он шагал по ночному лесу рядом с Вениамином и чувствовал себя сильным и бесстрашным, почти таким, как партизанский разведчик Васёк, и думал о том, как расскажет ребятам о нем, о старике плотнике, о клятве, которую дал Вениамин. Но, придя в спальню, он не разбудил ребят, как задумал по дороге, а словно чужой прокрался к своей койке и прикорнул на краю, не раздеваясь, будто боясь, что его в любую минуту разбудят и прогонят прочь.
И теперь, проснувшись, он подумывал о том, не улизнуть ли ему отсюда до подъема.
«Интересное кино! — горько усмехнулся Генка. — Ну, не уехал. Вернулся. Подумаешь».
Но, утешая себя, он представлял себе уклончивые взгляды ребят, сочувственные глаза Шурика, нахальную рожу Тяпы, а главное — встречу с Олей. Трепач и трус! Отсиделся в землянке и вернулся как миленький обратно. А какие слова говорил! Кричал: «Я тебя найду!»
Генка ожесточенно заскреб руками голову и уткнулся лицом в пыльный рюкзак. От рюкзака остро пахло лесом. Генка нащупал кусочки прилипшей смолы, размял в пальцах и сунул в рот. Смола была горькой и липла к зубам. Генка пожевал ее и выплюнул. Устраиваясь поудобней, потерся щекой о шершавый бок рюкзака, вдохнул терпкий аромат сосновой хвои и закрыл глаза…
…Ветка лезла в глаза, но ни сломать ее, ни отодвинуться в сторону самому было нельзя. Слишком близко были враги. Они еще не видели его, но уже обнаружили землянку и медленно шли к ней, прячась за деревьями. Их серо-зеленые мундиры были почти неразличимы в лесной чаще, и только по хрусту валежника под тяжелыми сапогами можно было угадать, что карателей много и окружают они землянку со всех сторон.
Он прижался лицом к рыжей хвое, вдохнул смолистый ее запах, поймал губами крупную брусничину и размял языком. Горьковатая мякоть приятно холодила пересохший рот.
Он осторожно сдвинул занемевший локоть и увидел расползающееся красное пятно.
«Кровь?» — удивился он и тотчас же понял, что это раздавленная локтем брусника. И то ли от вида этой буро-красной кашицы, то ли просто оттого, что медлить больше было нельзя, он полоснул автоматной очередью по набегающим серо-зеленым фигурам. Кто-то закричал, удивленно и жалобно, но крик этот заглушили лающие слова команды, и, срезая ветки, пули защелкали по стволам над его головой. Он переполз в ложбинку рядом и опять полоснул очередью по встающим фигурам. Когда же услышал, что подбегают сзади, развернулся, послал очередь веером и, отшвырнув автомат, взялся за гранату. Граната была одна. Он подождал немного. Увидел бегущих на него карателей. Выдернул чеку и кинул гранату себе под ноги.
Он падал медленно, успевая увидеть высокие верхушки сосен, небо, птиц в вышине, и ему казалось, что он так никогда и не упадет. А когда он все-таки ткнулся лицом в рыжий теплый хвойный ковер, ему все чудилось, как пахнет нагретая за день смола и, как будто огромные медные трубы, гудят сосны…
Трубил за окном горнист, кто-то тряс Генку за плечо, а он, вырываясь, отворачивался к стене, пряча мокрое от слез лицо. Потом сел на койке и грубо спросил стоящего над ним Пахомчика:
— Чего лезешь?
— Стонал ты… — не обижаясь, объяснил Пахомчик.
Генка вытер рукавом глаза и щеки.
— Ревел, что ли? — пренебрежительно спросил со своей койки Тяпа.
Генка не ответил. Обвел глазами окруживших его ребят и мрачно сказал:
— Есть разговор…
* * *
Генка сам потом удивлялся, откуда у него взялись слова, чтобы рассказать о землянке, старике плотнике, о геройски погибшем мальчишке-разведчике и клятве, которую он взял с Вениамина. Но слова нашлись. Это Генка понял по лицам ребят. Даже Тяпа притих и смотрел куда-то вбок, моргая выгоревшими белесыми ресницами. Потом Шурик негромко спросил:
— Он и сейчас ходит?
— Кто? — не понял Генка.
— Старик этот.
— Не знаю… — задумался Генка. — Наверно, ходит.
Тяпа пошмыгал носом и деловито сказал:
— Клятвы ваши ничего не стоят. Дело надо делать.
— И сделаем! — вскинулся Шурик. — По ночам будем работать!
— У мамули спросись! — оборвал его Тяпа. — Ты рубанок в руках держал?
— Нет… — растерялся Шурик.
— Работяга! — фыркнул Тяпа. — Инструмент нужен, гвозди, бревна, тес. А где брать?
— Найдем, — не очень уверенно сказал Генка.
— Один нашел, под суд пошел! — ухмыльнулся Тяпа.
— Веня поможет, — отвернулся от него Генка.
— Разве что! — прищурился Тяпа. — Ладно! Я по плотницкому делу мерекаю. Батя учил. Кто еще может?
— Табуретку в столярке делал, — буркнул Пахомчик. — Развалилась.
— Сильны работнички! — присвистнул Тяпа. — Тогда так. Буду учить. Но поступаете в полное мое подчинение.
— А Веня? — вскочил Шурик. — Тоже в твое подчинение?
— Нужен он мне… — замялся Тяпа, но тут же вышел из положения: — Он — прораб, я — бригадир. Идет?
Ему никто не ответил. Все смотрели на Генку. Он сидел, не поднимая головы, и чувствовал, как жаром наливаются уши. Щеки и лоб были холодными, а уши почему-то горели.
«С нервами плохо», — жалея себя, подумал Генка и усмехнулся ловкому ходу Тяпы: пусть главным будет Веня или кто другой, но только не Генка, а там уж Тяпа развернется! Генка знал, что стоит ему воспротивиться, и ребята осмеют любую попытку Тяпы стать вожаком. И, если признаться честно, ему очень хотелось, чтобы случилось именно так.
Но Генке вспомнился ночной лес, глуховатый голос Поливанова, и вновь увидел он на миг мальчишку-разведчика с гранатой в поднятой руке. Генка даже зажмурился, так явственно встало перед ним никогда раньше не виденное, чуть побледневшее мальчишеское лицо с редкими веснушками на курносом носу и скулах. Потом лицо мальчишки исчезло, будто заволоклось дымом, а вместо него появилось морщинистое, покрытое красным загаром лицо старика плотника. Он строгал что-то на самодельном верстачке под березой, и стружка кольцами вилась из-под рубанка. Лицо у него было старое и грустное, а руки молодые и веселые. Он с одного удара забивал гвозди по самую шляпку, и тяжелый топор в его руках казался игрушечным…
