Вдруг, словно в приливе вдохновения, ксендз Сурин повернулся к алтарю, открыл дарохранительницу и, взяв оттуда одну облатку, вложил ее в серебряный ларчик, который вынул из кармана. Со святыми дарами в руке он сделал шаг к коленопреклоненной.
Она вскочила, отбежала на несколько шагов с криком: "Нет! Нет!" И внезапно злой дух повалил ее на ковер и стал подбрасывать ее тело в диких конвульсиях. Привычный к таким сценам, отец Лактанциуш махнул служкам, и те внесли дубовую лавку. Отец Сурин стоял с серебряным ларчиком в руке, не зная, как быть. Служки умело привязали мать Иоанну к лавке, но, и скрученная ремнями, она продолжала биться в судорогах, глухо рыча и скрежеща зубами.
Отец Сурин, держа в руке святые дары, затянул "Magnificat" ["Да возвеличится" (лат.)]. Пан Аньолек мощными аккордами поддержал грегорианский хорал - орган звучал величественно. Четыре ксендза, стоя у почетных скамей, с чувством пели этот гимн радости, гимн хвалы, мать Иоанна корчилась уже не так сильно.
Под ликующие звуки гимна ксендз Сурин приблизился к лавке, на которой лежала связанная женщина, и встал перед ней на колени. Мать Иоанна хмуро глянула на него - в этом взгляде он прочел ожидание и страх, торжество и восторг. Мучительная жалость пронзила сердце отца Юзефа. Уже не колеблясь, он протянул руки и положил серебряный ларчик с облаткой на грудь одержимой.
Мать Иоанна пронзительно вскрикнула, потом тело ее расслабилось, и она, закрыв глаза, притихла.
Грудь ее, на которой теперь лежал серебряный ларчик, сперва бурно вздымалась, но постепенно становилась все спокойней. Пан Аньолек дивным своим голосом пел на хорах стих за стихом, наконец орган смолк, звуки его замерли на высоких регистрах флейты и vox humana [человеческий голос (лат.)]. В костеле стало тихо, верующие приблизились к решетке, любопытствуя, что будет происходить дальше.
Однако ничего не происходило. Мать Иоанна тяжело дышала, отчетливо слышалось ее дыхание и дыхание отца Сурина. Ксендз на коленях приблизился к ее голове и произнес тихим, ровным голосом:
- Дочь моя, будем молиться вместе. Я буду читать свои молитвы, а ты старайся присоединиться ко мне в душе. Да сойдет на тебя покой.
Сказав это, он закрыл глаза и, склонясь к уху матери Иоанны, начал вполголоса:
- Eripe me de inimicis meis, Deus meus, et ab insurgentibus in me libera me.
- Eripe me de operantibus iniquitatem et de viris sanguinum salva me.
Quia ecce ceperunt animam meam: irruescunt in me fortes.
Nec iniquitas mea, nec peccatum meum, Domine, sine iniquitate cucurri et direxi.
Exsurge in occursum meum, tu Domine, Deus Virtutum, Deus Israel!
[Избавь меня от врагов моих, боже мой! Защити меня от восстающих на меня.
Избавь меня от делающих беззаконие; спаси от кровожадных.
Ибо вот, они подстерегают душу мою; собираются на меня сильные.
Не за преступление мое и не за грех мой, господи, без вины моей сбегаются и вооружаются.
Подвигнись на помощь мне и воззри, ты, господи, боже сил, боже Израилев! (лат.)] (*9)
В глубоком безмолвии, воцарившемся в костеле, приглушенное бормотанье отца Сурина звучало то громче, то тише, как журчанье водяной струйки; так порой, входя после шума южного города в тишину монастырской галереи, слышишь нежный шепот фонтана, наполняющий эту тишину миром и покоем. Ксендз читал псалом за псалмом, и постепенно выражение лица связанной монахини менялось. Уже не усталость изображалась на нем, но воодушевление, не упрямство, а светлая покорность; монахиня медленно сблизила руки и сложила их на груди так, что драгоценный ларчик оказался меж тонкими ее пальцами. Но к святыне она не прикасалась.
Отец Сурин с закрытыми глазами самозабвенно читал один за другим латинские стихи, и в его воображении все отчетливей становился зримый образ зла. Уже не раз при экзорцизмах он вызывал в себе это видение. Он видел, как сатана стремится завладеть душой человека, дабы вступить с нею в своего рода мистический брак, и все лишь затем, чтобы нарушить предназначения божьи, чтобы восстать в бунте бессмысленном и бесплодном против владыки всего сущего. И во время своей молитвы он возносился мыслью над землей, начинал постигать бессилие зла, исходящего от сатаны, и тщетность безнадежных попыток нечистого духа. И он видел, сколь неизменно, согласно божественным законам, свершается движение звезд и планет на небе, людей и народов на земле и как сатана, скрежеща от ярости, ни в чем не может нарушить извечных установлений. И, видя злобу и бессилие дьявола и сравнивая их с могуществом и величием господа нашего, он постигал ничтожество дьявола, а равно и ничтожество человека пред богом - и обретал в этом утешение. Да, сердце его черпало утешение в том, что он видел дьявола как черное, маленькое пятно в душе матери Иоанны и тут же видел драгоценный алмаз ее спасения, сияющий в длани Христа. И чувство это разливалось в нем, как аромат ладана, пролитого на костельный пол, и на губах у него заиграла светлая улыбка небесного блаженства. Улыбка эта сразу же отразилась на устах измученной бесами монахини. Привыкшая к грозным крикам отца Лактанциуша, которые уже давно перестали на нее действовать, она, видимо, сперва была удивлена нежностью, звучавшей в латинских молитвах отца Сурина, потом, возможно, ее стало раздражать это непонятное для нее бормотанье, но под конец она поддалась магической силе слов, прозрачный строй которых озарил блаженной улыбкой уста отца Сурина. Эта нежность как бы сообщалась ей - она тоже улыбнулась.
Но вот отец Сурин умолк. Бормотанье его ушло куда-то вниз, исчезло, и ксендз открыл глаза, словно пробуждаясь ото сна, словно возвращаясь к действительности после далекой прогулки в краю непостижимого. Он сразу заметил ангельскую улыбку монахини и ее руки, лежащие на груди, подобно цветам. Ксендз чуть отодвинулся, потом склонился к ней и снова заговорил:
- Дочь моя, постарайся наполнить душу свою любовью небесной и возвратить господу ту любовь, которою он нас возлюбил. Гляди, на своем сердце ты держишь его сердце, пламенеющее высочайшей любовью. Можешь ли ты противиться его пламени? Можешь ли не ответить любовью на любовь?
Мать Иоанна резко пошевельнулась. Отец Сурин убрал серебряный ларчик. Монахиня раскрыла глаза и посмотрела на отца Сурина тепло и доверчиво.
- Любовь изгоняет зло, - шепотом произнес он, - исполнись ею вся, чтобы не было в тебе ни единой частицы, в которой могло бы притаиться зло. Будь доброй, как дитя, радостной, как дитя, ведь бог возлюбил нас так сильно!
Спокойным, гибким движением, совсем не так, как вчера, мать Иоанна выскользнула из опутывавших ее ремней и, плавно преклонив колени на лавке, молитвенно сложила руки. По ее щекам текли слезы. Отец Сурин, стоя на коленях, склонился и молвил:
- Помолимся все вместе. Отче наш...
Мать Иоанна с чувством повторила слова молитвы.
Отец Сурин отнес облатку на алтарь, вернулся к матери Иоанне, взял ее под руку и, подведя к алтарному возвышению, запел громким, ликующим голосом:
- Gloria Patri et Filio... [Слава отцу и сыну... (лат.)]
Все в костеле плакали. Только на устах у экзорцистов, особенно у ксендза Имбера, блуждала неопределенная усмешка, будто они думали: "С Левиафаном не так-то легко справиться".
И они оказались правы. На другое утро сестра Малгожата сообщила отцу Сурину, что всю ночь бесы с небывалой яростью терзали и мать настоятельницу и остальных сестер.
9
Все попытки отца Сурина обуздать силы тьмы ни к чему не привели. Его способ успокаивать мать настоятельницу действовал безотказно, но - на короткий срок. Бесы, словно разъяренные превосходством отца Сурика, возвращались с еще большей злобой, мучили сестер и мать Иоанну с удвоенной силой, заставляя их произносить мерзкие, кощунственные речи и сообщая их устами о мнимых и неправдоподобных, но чрезвычайно прискорбных событиях. Отец Сурин порой едва не падал от усталости. Его молитвы над матерью Иоанной длились по нескольку часов, иногда целый день. А ночью опять начинались дикие вопли, беготня по коридорам, призыванье ксендза Гарнеца; даже Запаличка, изгнанный ксендзом Соломоном в день отпущения грехов, возвратился в тело матери Иоанны. Его свойством было наделять мать Иоанну беспричинным, стихийным весельем. Она смеялась, хохотала по любому поводу, несла глупости, коверкала слова и, как говорил отец Сурин, за один такой час теряла больше, чем приобретала за целую неделю благочестивых размышлений. Наконец ксендз Сурин решил отменить публичные экзорцизмы и начать экзорцизмы с глазу на глаз. На чердаке монастырского здания была под самой крышей пустая каморка с двумя входами. Отец Сурин приказал разделить ее на две половины деревянной решеткой. Получилось что-то вроде малой трапезной. Мать Иоанна обычно находилась по одну сторону решетки, отец Сурин - по другую; на чердаке стояла полная тишина, и здесь они были ближе друг к другу. Отец Сурин пытался найти путь к душе матери Иоанны, а ей в этом уединенном месте легче было обрести спокойствие и, что еще важней, откровенность. Вначале ксендз Юзеф чувствовал в ней сопротивление и неприязнь - она закрывала свое сердце, не допуская до заключенных в нем тайн. Но сопротивление это после совместных молитв, совместного чтения псалтыри и требника смягчалось, почти исчезало. Через несколько дней таких молитв и бесед мать Иоанна вдруг начала говорить о себе. Поток признаний лился легко, был богат подробностями. Возможно, мать Иоанна даже слишком легко исповедовалась во всех своих мыслях и поступках, уж слишком складными были ее рассказы - и, вероятно, воспоминания были не вполне правдивы. Уже через час-другой такой непринужденной беседы, сменившей тяжкую борьбу с упорством, бесспорно, внушенным сатаною, отец Сурин догадался, что мать Иоанна, желая заинтересовать его своими переживаниями, преувеличивает, приукрашивает, сочиняет. Впрочем, мать Иоанна, чуть ли не с детства жившая в монастыре, мира не знала; беседуя с посетителями в приемной, она слышала разные мирские словечки и теперь повторяла их, не вполне понимая их смысл. Она говорила, что была грешна "сердечной привязанностью" к неким людям, что были у нее "страсти", но после расспросов выяснялось, что "привязанность" сводилась лишь к удовольствию от беседы, а "страсти" к невинному баловству, вроде приготовления в большом количестве варенья на меду или привычки укрываться периной. Казалось, мать Иоанна не знает разницы меде грехом смертным и простительным. Но немного спустя отец Сурин заметил, что мать Иоанна умышленно сбивает его с толку: сегодня она как бы подчеркивает слова "греховная привязанность", "страсти", чтобы его заинтриговать, вызвать его огорчение, а назавтра, после осторожных вопросов, он узнает, что значение этих страшных слов вполне безобидное. Так, к немалому своему прискорбию, отец Сурин понял, что и у этих мирных бесед в уединенной чердачной каморке есть сатанинская подоплека. Все, что ни говорила ему настоятельница, было наущением дьявола, желавшего убедить ксендза в мнимой ее невинности. Она хотела предстать перед ним святой, для которой поесть варенья, принесенного шляхтянкой из местечка, это мерзостный грех и падение. Заметил он также, что подлинной страстью матери Иоанны было стремление заинтересовать всех своей особой, стремление выделиться любой ценой. Потому она и твердила упорно, что бесы терзают ее сильней, чем всех прочих людыньских сестер.
