Кроме того, этот поступок хозяина придал мне смелости рассказать ему о поведении его жены по отношению ко мне. Об ее угрозах выгнать меня из дома, что для нас с сыном было бы катастрофой. Его реакция была абсолютно непредвиденной. Прежде всего он сказал, чтобы я ничего не боялась, ибо их закон не позволяет выгнать зимой женщину с ребенком. А потом он наказал жену. Просто вышвырнул ее из постели, и целый час ночью она провела на полу. Представляю, как возросла ее ненависть ко мне, но ослушаться мужа она не посмела и оставила меня в покое.
Как-то пришла грустная весть — барак, где мы раньше жили, рухнул под тяжестью снега. В нем оставались люди. Казахи, с трудом раскопав снег, нашли тело Керского. Женщины занялись подготовкой к погребению останков. Земля была заледенелой и покрыта таким слоем снега, что с большим трудом удалось выкопать неглубокую яму. Так его и похоронили. Другого выхода не было.
А сейчас я возвращаюсь к первому дню нашего пребывания в бараке. После того как пожилая казашка сделала все что могла, я вышла в поисках какой-нибудь еды. И тут же увидела не глиняную, а единственную деревянную хижину. Там я обнаружила русскую женщину с двумя маленькими детьми. Один был у нее на руках, а второй сидел в углу. Я попросила ее продать мне кусок хлеба и немного молока. Женщина была поражена моим видом и моей просьбой, однако дала мне и то и другое. Но сразу сказала, что это в первый и последний раз и чтобы больше я никогда к ним не приходила. По-видимому, она была напугана и, конечно же, не имела права помогать нам. Денег она брать не захотела. (Забегая вперед, скажу, что потом год и три месяца мы вообще не видели хлеба.) Через некоторое время выяснилось, что мужем этой женщины был наш начальник — человек твердый, хитрый и жестокий. Он хорошо дал нам это почувствовать.
На следующий день после нашего прибытия в Ивановку в моей клетушке появилась пожилая пара. Это был граф Терновский с женой, которая выглядела совсем ослабевшей. Я уже рассказывала, что они, отдохнув в Крынице, по дороге домой заехали во Львов навестить графа Бельского. И оттуда их всех вместе отправили в нашу Ивановку. Кстати, в этой приехавшей вслед за нами группе была и Стефания Скварчинская (полонистка, после войны — профессор университета в Лодзи) с детьми и свекровью.
Бельские привезли с собой очень много вещей. Энкавэдэшники разрешили им забрать почти все имущество. И они спали на медвежьих шкурах, ели лепешки с серебряных подносов, куда ставили и чашки с молоком. При таком богатстве им без труда удалось установить добрые отношения с казахами, которые, прознав, что Бельские — графы, чуть ли не били перед ними поклоны. Разумеется, казахов щедро одаривали, и их благосостояние быстро росло.
Помню, как Бельский отдыхал в хибарке на огромной медвежьей шкуре, как восседал перед этим жилищем на охотничьем стульчике в шляпе с пером и в прекрасном настроении поглощал завтрак, принесенный ему на серебряном подносе. К Бельским присоединилась еще одна женщина, которая не только составила им компанию, но и оказывала различные услуги.
А у графа Тарновского не было ничего. Ведь они с женой приехали к Бельским всего на несколько дней после двухнедельного отдыха и, естественно, лишних вещей с собой не брали. Так вышло — приехали в гости и оказались в «голодных степях».
Бельского и Тарновского связывала многолетняя дружба. По дороге в Ивановку они еще оставались друзьями и питались вместе, так как у Бельского были большие запасы. Но на следующее утро после прибытия на место прибившаяся к Бельским особа сообщила Тарновским, что с этого дня они должны заботиться о себе сами. Несчастных Тарновских, по сути, обрекали на голодную смерть. «Что делать? — спросил меня Тарновский. — Как раздобыть пропитание?» Я посоветовала ему попробовать дать казашке злотые, которые она могла бы использовать в качестве украшений. Однако казашке хотелось только рубашек, а их-то как раз у него было с собой совсем немного. Не могу забыть, как гораздо позднее его хозяйка пришла к моей, со смехом рассказав, что дала «графу» несколько картофелин, и он очень долго сидел над горшком, выскребывая дно.
Это еще один пример того, как вели себя люди в изгнании. Речь тут уже шла не обо мне, еврейке и «шпионке», а о людях одного социального класса. Оказывается, наша культура, точнее ее поверхностный, наносной слой, настолько тонка, что достаточно страха перед голодом, неуверенности в завтрашнем дне, чтобы от нее не осталось и следа. Зато сразу же просыпаются задремавшие было инстинкты. Возможно, тот, первобытный человек, уже привыкший к трудным условиям существования, не был подвержен страхам, которые испытывали мы, и был гораздо более гуманен.
Итак, началась наша новая жизнь. К нам в барак пришел начальник, о котором я уже упоминала, и заявил: кто не работает, тот не ест. И добавил, что у него на ладонях вырастут волосы и вообще он поверит в Бога, если мы когда-нибудь сможем вернуться в Польшу. «Здесь надо жить. Здесь надо устраиваться», — сказал он и отправил нас на работу.
И вот я, одетая как все местные, в соответствующей суровым морозам обуви, пошла на работу. Работа состояла в том, чтобы огромной, очень тяжелой и старой лопатой вырубать квадраты из годами свозившегося и застывшего как камень навоза. Квадраты выносили на солнце и хорошо просушивали. Обработанный таким образом сухой навоз служил казахам прекрасным топливом. Это действительно было замечательное топливо — чудесный огонь, у которого мы грелись в доме у моих хозяев, на котором я жарила ячменные лепешки или растапливала снег. Но сама по себе работа была очень тяжелой. Даже обувь начала быстро распадаться. Сегодня я не могу себе представить, откуда брались силы. Возможно, нас поддерживала надежда получить хлеб. Но в первый же рабочий день оказалось, что об этом и речи не идет. Мы по-прежнему должны были сами добывать себе еду. И основной платой за нее были рубашки. Я выменяла какую-то свою блузку на небольшое количества ячменя и молока. Все это должна была в определенное время приносить казашка, заключившая со мной сделку.
То, что произошло потом, напоминало чудо. Нам дали работу на ячменных полях. И мы могли там красть понемногу зерна из колосьев. В старой консервной банке я толкла зерно, превращая его в муку. Потом я нашла кусок железа, кусок жести и несколько кирпичей, чтобы соорудить «плиту». Кирпичи я уложила так, чтобы высота будущей «плиты» соответствовала нашему росту. Под эту плиту я подкладывала сушеный навоз, который мы с Анджеем собирали в степи.
Понятно, что вокруг нас не было деревьев, не было привычной растительности. Но я до сих пор сохранила в памяти красоту необъятного пространства, шелест трав, всполохи заката на горизонте, ту необыкновенную палитру красок, которую не увидишь, например, под Парижем. Преобладал фиолетовый цвет, плавно переходящий в розовый, в золотистый, а потом во все более глубокий синий. А когда небо становилось темно-синим, на нем начинали сверкать звезды, и казалось, что только они своим мерцанием нарушают тишину степи. Мы со Стефанией Скварчинской часто стояли поздними вечерами, прислонившись к стене заснувшего барака, и любовались этим пейзажем. Так мы отдыхали. Я — перед тем как войти в барак, чтобы улечься на полу возле уже спящего Анджея и попытаться заснуть, несмотря на укусы блох и других насекомых. (Они, кстати, имели особое пристрастие к моей крови и поэтому давали выспаться сыну.) Стефания, человек очень верующий, учила меня молитвам. Я постоянно думала об Александре и словно становилась ближе к мужу, молясь о нем вместе со Стефанией. В то же время я не могла не воспринимать красоту, которая меня окружала и захватывала до такой степени, что на какой-то миг я даже забывала об условиях нашего существования.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
