ГЛАВА IV
Боязливую лань не страшит испуг,
Если в хижину я вхожу,
И майской фиалке я лучший друг,
И тихий ручей лепечет вокруг,
Когда ее сон сторожу.
Брайент [Перевод А. Лаврина]
Ковчег, как все называли плавучий дом Хаттеров, был устроен очень просто. Нижней частью ему служила широкая плоскодонная баржа. Посредине, занимая всю ширину и около двух третей длины судна, стояла невысокая надстройка, напоминавшая внешним видом "замок", но сколоченная из более тонких досок, которые, однако, могли служить защитой от пуль. Борта баржи были немного выше обычных, а каюта — такой высоты, чтобы в ней можно было только-только стоять выпрямившись. Все это странное сооружение выглядело не слишком неуклюже. Короче говоря, ковчег немногим отличался от современных плоскодонных барок, плавающих по каналам, хотя был гораздо шире и построен грубее, а покрытые корой бревенчатые стены и кровля свидетельствовали о полудиком образе жизни его обитателей. И, однако, немало искусства понадобилось, чтобы соорудить это судно, довольно легкое и достаточно поворотливое при его вместимости. Каюта была перегорожена пополам. Одна половина служила столовой и спальней для отца, в другой жили дочери. Незатейливая кухонная утварь размещалась на корме прямо под открытым небом; не надо забывать, что ковчег был только летним жилищем. Вполне понятно, почему Непоседа назвал это место засадой. Почти везде с крутых берегов свисали над рекой кусты и низкорослые деревья, купавшие свои ветви в глубоких омутах. В одном таком месте Хаттер и поставил на якорь свой ковчег. Это ему удалось без особого труда. Когда судно очутилось под прикрытием деревьев и кустов, достаточно было привязать несколько камней к концам ветвей, чтобы заставить их погрузиться глубоко в реку. Несколько срезанных и умело расположенных кустов довершили остальное. Как уже видел читатель, маскировка была сделана настолько ловко, что ввела в обман даже двух наблюдателей, привыкших к жизни в девственных лесах Америки и как раз в это время искавших спрятанное судно.
То, что ковчег был найден, произвело неодинаковое впечатление на наших путников. Лишь только пирога причалила к просвету между ветвями, служившему входом, как Непоседа перескочил через борт и минуту спустя весело, но несколько язвительно беседовал с Джудит, видимо позабыв обо всем на свете. Совсем иначе вел себя Зверобой. Он медленно и осторожно вошел в ковчег и внимательно, с любопытством рассматривал его устройство. Правда, в его взгляде, брошенном на Джудит, мелькнуло восхищение ее ослепительной и своеобразной красотой, но даже красота девушки ни на секунду не ослабила его интереса к жилищу Хаттеров. Шаг за шагом обследовал он это оригинальное сооружение, ощупывая скрепы и соединения, знакомясь со средствами обороны и вообще не пропустив ни одной мелочи, которая имеет значение для человека, постоянно имеющего дело с подобными предметами. Не оставил он без внимания и маскировку. Он изучил ее во всех подробностях и время от времени что-то бормотал себе под нос. Так как пограничные обычаи очень просты и допускают большую свободу, он осмотрел каюты и, открыв дверь, прошел на другой конец баржи. Здесь он застал вторую сестру, сидевшую под лиственным навесом и занятую каким-то незамысловатым рукоделием.
Зверобой опустил на пол свой карабин и, опершись обеими руками на дуло, стал смотреть на девушку с таким интересом, какого не могла пробудить в нем даже необычайная красота ее сестры. Он заключил из слов Непоседы, что у Хетти разума меньше, чем обычно приходится на долю человека, а воспитание среди индейцев научило его особенно мягко обращаться с теми, кто обижен судьбой. К тому же внешность Хетти Хаттер не могла бы оттолкнуть того, в ком ее положение вызывало участие. Ее отнюдь нельзя было назвать слабоумной в полном смысле этого слова. Она лишь потеряла присущие большинству нормальных людей хитрость и способность к притворству, но зато сохранила простодушие и любовь к правде. Те немногие наблюдатели, которые имели случай видеть эту девушку, часто замечали, что ее понятия о справедливости были почти инстинктивны, а отвращение ко всему дурному составляло отличительную черту ее характера, как бы окружая ее атмосферой чистейшей нравственности. Особенность эта нередко встречается у людей, которые слывут умалишенными.
Наружность у Хетти была привлекательная; она казалась смягченной и более скромной копией своей сестры.
Внешнего блеска, свойственного Джудит, у нее не было, однако спокойное, тихое выражение ее кроткого лица подкупало каждого, кто ее видел; и лишь очень немногие, поглядев на эту девушку, не проникались к ней глубоким сочувствием. Лицо Хетти было лишено живых красок; невинное воображение не порождало у нее в мозгу мыслей, от которых могли бы зарумяниться ее щеки; добродетель была настолько свойственна ей, что, казалось, превратила кроткую девушку в существо, стоящее выше обыкновенных людских слабостей. Природа и образ жизни сделали Хетти наивным, бесхитростным созданием, а провидение защитило ее от порока.
— Вы Хетти Хаттер? — сказал Зверобой, как бы безотчетно обращаясь с этим вопросом к самому себе и таким ласковым тоном, что, несомненно, должен был завоевать доверие девушки. — Гарри Непоседа рассказывал мне о вас, и я знаю, что вы совсем дитя.
— Да, я Хетти Хаттер, — ответила девушка низким приятным голосом. — Я — Хетти, сестра Джудит Хаттер и младшая дочь Томаса Хаттера.
— В таком случае, я знаю вашу историю. Гарри Непоседа много говорил мне о вас Вы большей частью живете на озере, Хетти?
— Да. Мать моя умерла, отец ставит капканы, а мы с Джудит сидим дома.А как вас зовут?
— Легче задать этот вопрос, чем ответить на него. Я еще молод, но у меня уже было больше имен, чем у некоторых величайших вождей в Америке. — Но ведь вы не отказываетесь от своего имени, прежде чем не заслужите честно другое?
— Надеюсь, что нет, девушка. Мои прозвища приходят ко мне сами собой, и я думаю, что то, которым окрестили меня нынче, удержится недолго, — ведь делавары редко дают человеку постоянную кличку, прежде чем представится случай показать себя в совете или на тропе войны. Мой черед еще не настал. Во-первых, я не родился краснокожим и не имею права участвовать в их советах и в то же время слишком ничтожен, чтобы моего мнения спрашивали знатные люди моего цвета кожи. Во-вторых, война еще только началась — первая за всю мою жизнь, и еще ни один враг не проникал настолько далеко в Колонию, чтобы его могла достать рука даже подлиннее моей.
