Выяснилось, что педагогические способности графа ко мне нельзя применить, ибо мне не нужна «Новая азбука», я читаю с трех лет и пишу печатными буквами с этого же возраста, без помощи прогрессивной азбуки. На учебнике «Новая азбука» я написал несколько слов и цифр печатными буквами, мать обвела их чернилами и строгой своей учительской профессиональной рукой написала дату. Эта «Новая азбука» долго хранилась у матери и сожжена лишь во вторую мировую войну – в моем архиве.
Ознакомившись с результатами моего соревнования с Львом Толстым, отец решил подать мои бумаги в Вологодскую гимназию – ту самую, где учились мои братья и где Сергей потерпел столь тяжелый крах всего несколько лет назад.
В Вологде два средних учебных заведения для мальчиков – гимназия и реальное училище. Реальное училище было обеспечено педагогами лучшими – да и время тянуло в сторону техники, науки, – словом, более современным было бы учиться мне именно в реальном училище. Но окончание гимназии давало право поступления без экзамена в университет, что дальновидный отец имел в виду, во избежание каких-нибудь конфузов.
Через десять лет я мог поступить на медицинский факультет – никакого другого образования отец не представлял для своего сына, идущего по светской части.
В реальном училище я был бы, конечно, избавлен от произвола гимназических учителей и отцов города, командующих в гимназии Александра Благословенного, – выгода немалая для мнительного отца.
Реальное же училище не давало таких прав, как гимназия, – там давали знания, а не права. Но все это было отклонено отцом, ибо никакой другой карьеры, кроме карьеры врача, он не представлял.
Словом, обдумав все «за» и «против», в которых немалое значение имели мои личные способности, расчет доказать всему свету и произвол русский, и талантливость нашего рода, которую опровергали черносотенцы, отец лично за руку отвел меня в гимназию – подавать документы.
В вестибюле, прохладном и полутемном, люстры не зажигались, отец подвел меня к мраморной доске, где были высечены золотыми буквами фамилии первых учеников, окончивших мужскую Вологодскую гимназию имени Александра Благословенного с года ее открытия и по 1913 год.
– Вот здесь, – протянул руку отец, – в таком-то году, – отец подсчитал в уме чуть-чуть нетвердо, – должна быть высечена твоя фамилия.
– Хорошо, папа, – сказал я покорно.
Осенью 1914 года я начал там учиться. Из приготовительного класса я перешел в первый – с лучшими отметками по всем предметам.
В течение всей жизни своей я никогда не учил уроков – с первого до последнего класса, все запоминалось в школе. Немудрено, что я всегда был плохой педагог, никогда не умел толком объяснить другому решение задачи, хотя бросался помогать другим много раз.
Все задания на дом я делал в первый же час по приходе домой, часто еще до обеда, пока мать разогреет суп – с тем чтобы ничего не оставалось не только на завтра, не только на сегодняшний вечер, но и на следующий час после прихода домой.
Не знаю, сам ли я научился такому способу занятий или мама подсказала, только я этим способом учусь всю жизнь.
Во время революции целый ряд лет ученикам вовсе не давали «домашних заданий» – принципы и практика Дальтонова плана[11] устраивали меня вполне.
Вскоре я обнаружил, что обладаю даром, который в нынешней науке называется быстрым чтением.
Тяжело мне досталось в семье мое быстрое чтение.
В мое зрение попадают двадцать – тридцать строк сразу, и так я читаю все книги всю жизнь.
Способность эта обнаружена мной в самом себе еще до школы за нашим общим чайным или обеденным столом. Читать у нас за столом не запрещалось, так сказать, юридически, и пока отец справлялся с «Русскими ведомостями», я обычно успевал пролистать полромана, а то и целый очередной роман. Уэллс, Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер входили в индексы дозволенных к чтению книг.
– Ты не читаешь ведь, а проглядываешь.
– Нет, читаю…
Школьные дневники мои были в пятерках, но отец не верил никому, кроме себя. Постоянное мое чтение за столом не нравилось отцу – хотя всегда декларировалось в нашей семье весьма часто. Отец решил лично и публично разоблачить вундеркинда, открыть его тайну, изобличить и разоблачить.
Великий вечер настал. Для эффективного сокрушения восьмилетнего грешника была собрана вся семья, и отец приступил к публичному допросу, то глядя на свои золотые часы, то опять убирая в карман свой американский «полухронометр», как нам объяснялось всегда, когда нам удавалось дотронуться до этого священного отцовского предмета.
В нашей семье не вертели спиритических блюдечек – занятие, которым увлекалась вся интеллигентная Вологда. В нашей семье не играли в лото – любимое препровождение времени чиновничьими вечерами, кроме преферанса.
Но карты были запрещены отцом и даже для пасьянса, для гостей береглась одна колода, но она никогда не вскрывалась, и мать не раскладывала пасьянсов.
Поэтому я не знаю, есть ли у меня флюиды в пальцах – и что нужно кричать, вытаскивая из мешка бочонок с цифрой «90».
Не умею я прикупить втемную, как, впрочем, и в светлую.
Все это я считаю лишним – как музыку, как живопись – способности мои не сумели развиться.
И если в живописи я имею какие-то любительские, но все же устойчивые вкусы, то к музыке и подступиться не решался. Учитель пения Александров захлопнул эту дверь.
Можно было бы ведь что-то слушать на музыкальных вечерах – ходить на концерты и вести себя в этом зыбком море.
Способностей музыканта у меня не было. Но вот мать предъявляла какие-то мои новые качества, не менее тонкие, как какие-нибудь «до-диез», и не менее необъяснимые.
Отец был преисполнен решимости разоблачить зазнавшегося медиума, зарвавшегося спирита, свившего гнездо в собственной его семье, положить конец шалостям новоявленного гения, дать публичное представление на манер спиритического сеанса, где восьмилетний медиум – отец не любил спиритизма, которым увлекалась вся Вологда тогда, – под твердой научной рукой будет разоблачен.
Горела керосиновая лампа с резервуаром в форме капустного кочана. В темноте вздыхали сестры, Наташа и Галя, – и где-то в глуби, почти растворившаяся во тьме, стояла мать, вышедшая из кухни.
Мы сидели друг против друга. Венские стулья потрескивали, у отца – почаще, у меня – пореже.
Цирковое представление не обещало быть долгим – об этом можно было судить по нервным пальцам отца, перебиравшим стопку книг на этажерке.
– Ну, – сказал отец громко и раздельно. – Возьмем что-нибудь такое, чтобы сразу стало ясно. Вот – «Строитель Сольнес» Ибсена – это ты читал?
В руках отца была тоненькая книжка «Универсальной библиотеки» в издании Сытина.
– Читал, – сказал я. – Еще в прошлом году.
– Расскажи содержание.
Я напрягся, и губы сами собой начали выговаривать фразы тем способом, который внесли в мою жизнь «фантики».
– В норвежские горы приезжает архитектор, чтобы построить храм Богу. – Голос мой креп с каждой фразой, и я уверенно пересказал «Строителя Сольнеса». Я ничего не забывал, а тем более читанное год назад.
– Да, вроде правильно, – сказал отец, поигрывая часами и что-то соображая. Не то он сам не мог вспомнить содержание ибсеновской пьесы, не то, наоборот, с удовольствием вспоминая.
– Правильно! – вздохнули сестры в темноте.
– Правильно! – показалась на свет мать.
Но спектакль еще не был окончен.
– Но ведь ты рассказываешь сюжет? – озаренный какой-то новой педагогической идеей, спросил отец.
– Сюжет, – подтвердил я.
– Сюжет, – торжествующе дохнули сестры.
– Сюжет, – подтвердила мать, растворясь во тьме.
– Тонкостей не улавливаешь? – строго спросил отец.
– Тонкостей не улавливаю, – покорно согласился я.
– Он не улавливает тонкостей, – задышали сестры.
– Не улавливает, – дохнула из кухни мать.
– Так зачем же такое чтение? – отец уже уселся на своего любимого коня. – Зачем же такое пустое чтение? Прочтя художественное произведение, человек должен уметь увидеть характеры героев, увязать их с эпохой, со средой, а не тратить время на это бесполезно, прямо-таки вредно. Ты понимаешь, если чтение бесполезно, то оно тем самым и вредно?
– Понимаю, – сказал я.
– Вот видишь, понимаешь. А сам читаешь этого капитана Марриэта. Где ты берешь этого капитана Марриэта?
Я сказал, что беру у одного из школьных товарищей, Воропанова.
– Надо записаться в школьную библиотеку, или даже в городскую библиотеку. И там читать. Эти библиотеки создавали лучшие люди России. И сами лучшие люди России в свои школьные годы читали в таких библиотеках.
– Там мало дают, – искренне сказал я.
– Как мало дают?
– Две книги в неделю. Третью я успеваю прочесть, пока в очереди стою.
– Это совсем не мало. Над вопросом, сколько давать книг читать, думали лучшие люди России – Рубакин, Владиславлев. Норма эта – результат глубокого изучения вопроса, а не высосана из пальца, не взята с потолка. Ты должен читать в той же библиотеке, где читает вся русская интеллигенция, а не пользоваться какой-то контрабандой вроде капитана Марриэта. Я завтра же скажу директору Публичной библиотеки, и он даст распоряжение, чтобы тебе давали три книги в неделю. Библиотечные книги, кстати, нельзя будет читать за чаем, это отучит тебя загибать страницы, что ты допускаешь в отношении капитана Марриэта.
