Бикрафт показал ученому фотографию женщины, сопровождавшей Лиама на мосту:
— Вы ее знаете?
Джейк отрицательно покачал головой.
Бикрафт кивнул и поднялся.
— Мне нужно на минуту отлучиться, — сказал он, подал Джейку формуляр добровольных свидетельских показаний и попросил его заполнить, после чего покинул кабинет.
С какой бы стороны Джейк ни пытался подойти, вся история казалась просто нелепой. Если постоянно повторять про себя фразу «Лиам Коннор мертв», в конце концов она теряла смысл и превращалась в набор звуков.
Из-за двери донеслись обрывки разговора. Поползли слухи и домыслы насчет того, что могло заставить Лиама Коннора наложить на себя руки. Возобладала теория неизлечимой болезни — рака или Альцгеймера в ранней стадии, — подорвавшей здоровье либо ясность мышления. Джейк понимал: все это досужие сплетни, отчаянные попытки человеческого разума отреагировать на внезапную перемену в окружающем мире. Грандиозные события неизменно вызывают вспышки «бури и натиска».[12] Джейк стремился отфильтровать шум, уловить сигнал, позволяющий понять, почему один из величайших биологов двадцатого века, человек, окруженный обожавшими его семьей и друзьями, решил покончить с собой. Да еще столь неожиданным, драматическим, нехарактерным для него способом и не оставив никаких объяснений.
Покончив с формуляром, Джейк высунул голову в коридор. Бикрафт заметил его и вернулся в кабинет с кружкой в руках.
— Готово? Кофе хотите?
— Нет, спасибо. Не хочу.
— А чаю?
— Тоже не хочу.
— Извините, что повторяюсь, но я действительно сочувствую вашей потере.
Бикрафт уселся на стул, взял авторучку, сделал какие-то пометки, прежде чем поднять глаза на собеседника. С этого момента полицейский принял официальный вид и начал быстро задавать вопросы.
— Вам известны какие-либо мотивы, по которым Коннор мог желать свести счеты с жизнью?
— Нет.
— Он страдал депрессией?
— Нет.
— Болел?
— Нет.
— Что-нибудь необычное в его поведении замечали?
— Нет, не замечал.
— Может быть, он просто устал? Сбился с ритма?
— Смеетесь? Он работал по двадцать часов в день. Ночью ли, в выходные ли — постоянно возился в своем саду.
— В саду?
Джейк вкратце описал микологические исследования Лиама и гранитные столы, стоящие в комплексе естественных наук. Полицейский подробно записал все его показания. Свидетельский опрос продолжался еще десять минут, и Бикрафт оживился лишь тогда, когда Джейк заговорил о лаборатории Лиама. Лейтенант позвал начальника участка Стэккера, и они послали наряд полиции опечатать помещения.
После чего Джейка попросили ждать дальнейших распоряжений.
Он вышел в главную часть корпуса Бартона — похожее на гигантскую пещеру строение, внутри которого запросто уместился бы «Боинг-747». Помимо Корнелльской полиции, в корпусе размещалась служба подготовки офицеров резерва. В нем даже беговая дорожка имелась. Во время Первой мировой войны здесь располагался самолетный ангар, во время Второй — военный завод. В настоящее время корпус считался самым крупным в мире автономным крытым помещением. Сюда приходили сдавать выпускные экзамены орды студентов. Их бесконечные ряды корпели над заданиями под бдительным оком профессорско-преподавательского состава. Когда курс физики, который преподавал Джейк, подходил к концу, его студенты тоже сдавали здесь свой последний экзамен.
Профессор, гуляя по корпусу, представил себе Лиама, бегущего по дорожке. Восемь кругов — одна миля. Лиам любил бегать, и пока был молод, у него это хорошо получалось. В начале пятидесятых его личное время в кроссе на милю отставало от мирового рекорда всего на пятнадцать секунд. Джейк тоже иногда бегал, но предпочитал тяжелую атлетику. Ему нравилась конкретность веса. Штангу либо удавалось поднять, либо нет. Пан или пропал. У бегунов нет такой определенности. Бег можно продолжать бесконечно.
Джейк попытался представить себя на месте своего учителя. Сколько раз Лиам бывал в этом корпусе за долгие годы работы в университете? «Нью-Йорк таймс» как-то провела опрос, выясняя, где и когда состоялся самый крупный концерт «Грейтфул дэд».[13] Оказалось, в корпусе Бартона в 1977 году. Сколько лет тогда было Лиаму? Пятьдесят?
Лиам почти ничего другого не слушал, кроме ирландской фолк-музыки — печальных, мелодичных баллад о неразделенной любви и коварной мести. Но однажды они разговорились о музыке шестидесятых и семидесятых, и Джейка поразила энциклопедическая осведомленность Лиама обо всех крупных звездах от Боба Дилана и «Гринвич-Виллидж» до «Бердз», «Битлз» и «Грейтфул дэд». Джейк считал, что за этот период произошла музыкальная революция, но Лиам придерживался иного мнения. Он называл новую музыку реакционной не столько из-за ее тенденции удовлетворять жажду «хлеба и зрелищ», сколько из-за скатывания популярного искусства от серьезной беседы к уровню бытового трепа.
Доводы Лиама всегда заставляли задуматься, не торопиться с возражениями или согласием. После пространных дискуссий Джейку редко удавалось сохранить свое собственное мнение в первоначальном виде.
Старика ирландца будет чертовски не хватать.
За спиной раздался голос:
— Профессор Стерлинг, вы готовы?
Бикрафт возглавлял группу, шагающую по Ист-авеню в направлении комплекса естественных наук, где находилась лаборатория Лиама. Свежий холодный воздух пропитался запахом осенней листвы. Вовсю светило солнце. В постоянно затянутом тучами штате Нью-Йорк подобное явление обычно служило поводом для радости, но сегодня яркий свет казался неуместным.
Справа от них находился «Белый дом» Эндрю Диксона, названный так в честь первого ректора Корнелльского университета. За ним — корпус Рокфеллера, построенный в 1906 году на сумму 274 494 доллара, пожертвованную Джоном Д. Рокфеллером. Слева — двор факультета искусств, большое открытое пространство со статуей Эзры Корнелла посредине. Двор окружали новые и старые постройки, некоторые из них были заложены в пору основания университета в 1865 году.
За факультетом искусств и библиотекой склон крутого холма, или «библоспуск» на местном жаргоне, вел к общежитиям западного кампуса. В конце учебного года здесь по традиции происходили студенческие кутежи, после которых местный медицинский центр до отказа заполняли хватившие лишку студиозусы. За спуском и общежитиями виднелись разномастные дома и здания Итаки, а еще дальше — простор озера Каюга.
Группа повернула к фасаду из камня и стали комплекса естественных наук, стиснутому с боков корпусами Бэйкера, Кларка и Рокфеллера. Еще через пять минут они вступили в лабораторию старого ирландца. Вход охранял полицейский в форме. Формально лаборатория B24F числилась за Джейком, но на практике в ней безраздельно хозяйничал профессор Коннор. Джейк оформил ее на себя, чтобы избавить старика от хлопот и бумажной волокиты. Лиам никогда не лез в императоры, предпочитая оставаться в тени. Он напрочь отказывался принимать модель науки как вид промышленности, в котором успех достигается оравой студентов и аспирантов, пашущих без передышки и, как саранча, обгладывающих ниву до последнего колоска, ничего не оставляя другим. Даже в зените своей карьеры ведущий мировой ученый-миколог оставался белой вороной, предпочитал работать с одним-двумя студентами, не больше, блуждать в дебрях неведомого, берясь за самые бредовые, самые захватывающие идеи. Джейк подходил к делу совсем иначе. Лиам делал длинный пас — ловите! Джейк сам вел мяч до середины площадки, отвоевывая пространство шаг за шагом.
Бикрафт спросил:
— Профессор Стерлинг, есть ли здесь что-либо опасное? Взрывчатые вещества? Требующие осторожного обращения химикаты?
— Нет, здесь нет ничего особенного.
— А не особенного?
— Бутыли с реагентами, шприцы и тому подобное.
Полицейский кивнул:
— Хорошо. Отпирайте дверь.
Джейк вставил пропуск в щель электронного замка, дверь со щелчком открылась. Бикрафт повернул выключатель, свет залил прямоугольное помещение двадцать футов в ширину и сорок в длину. Лаборатория дышала порядком и тишиной. В углу на столе стоял ноутбук с темным экраном. Вдоль противоположной стены тянулись лабораторные столы и полки, уставленные пипетками, бутылками с реагентами, кюветками с образцами. Посреди комнаты тремя мандалами простирались столы «ветхого сада». Джейку они всегда напоминали гигантские картины Пауля Клее — завораживающий ковер из пятен всех оттенков зеленого и желтого цвета, разграниченных узкими проходами, по которым бегали ползунчики.
— Это то, о чем вы говорили? Какой-то там сад?
— Ветхий. Он самый. В каждой ячейке — разновидность генетически модифицированных грибов, способных расщеплять определенный тип отходов.
