Иван Обухов предложил поездить по венгерским городам и посмотреть, нет ли где русской типографии. При этом он горячо выдвигал свою кандидатуру для такого путешествия. Но и его идея не нашла приверженцев.
— А по-моему, никуда не надо ездить, а собрать свой шрифт, — спокойно и деловито молвил Лавра.
На него посмотрели как на сумасшедшего. И все-таки я спросил — на всякий случай:
— Как же ты соберешь его в такой грязище?
— Очень даже просто, — пояснил Лавра. — Найти в мадьярском селе два кроильных решета, почаще которое — для маленьких буковок и которое пореже — для больших, стало быть. Собрать вокруг машины всю грязь и промывать через решета…
Наборщики зло расхохотались, отвергая безумный, с их точки зрения, план Лавры. К наборщикам присоединились и Дубицкий с Кузесом. Юрка все еще порывался пойти к начальнику политотдела и что-то доказать ему.
Говоря честно, я тоже не пришел в восторг от Лавриной идеи. Но как бы там ни было, решета уже овладели нашим воображением, завертелись перед глазами, в голове. Мы пытались уйти от них, посмеиваясь над Ереминым, старались забыть, выискивали иные варианты, однако вновь и вновь мысль возвращала нас к ним. Лавра, похоже, догадывался об этом и деталь за деталью начал уточнять свое предложение, облекать его в зримые, осязаемые формы. Мы уже видели, как после процеженной сквозь решета грязи в них оставались маленькие, черные, желанные свинцовые буковки и наборщики осторожно раскладывают их по ячейкам. Сантиметр за сантиметром, метр за метром перебирается нашими руками земля, и ячеечки касс, как пчелиные соты, наполняются и наполняются…
— А что, товарищи, а?.. Попытка — не пытка… А?.. А ну, Лавра, бери с собой Макогона и марш за решетами!
Лавра пошагал быстро. За ним лениво побрел Макогон, явно не веривший в успех дела.
Дубицкий, я и Кузес отправились к разбитой машине на рекогносцировку. Недалеко от машины зябко бугрился холмик. Не сговариваясь, мы подошли к холмику и, сняв шапки, немного постояли возле него. Потом приблизились к машине, присевшей на раздробленный кузов, — мина взорвалась под правым задним скатом. Всю землю в радиусе примерно пятидесяти метров мы разметили на квадраты, с тем чтобы ни единой пригоршни не осталось, не пропущенной сквозь решета.
Вскоре Еремин и Макогон вернулись с решетами. В руках Лавры был еще фонарь — это для ночной смены.
Обозначили участок флажками и приступили к работе.
Над нами висело мокрое, холодное, чужое небо. Руки стыли в ледяной грязи, пальцы коченели, скрючивались, делались несгибаемыми, царапали землю, как грабли. Носы наши быстро расхлябились, и из них текло. Зато в деревянные ячейки буква за буквой возвращались драгоценные шрифты. В решетах, кроме букв и другого типографского материала, оставались острозубые осколки мин и снарядов, а также сплющенные пули. Лавра для чего-то высыпал их в ведро. Время от времени я посматривал на Андрея Дубицкого. Мрачный и бледный, он трудился, как старатель, пригоршнями черпая грязь. От домика, из колодца, Ваня Обухов таскал воду, а воды надо было очень много.
На другой день приехал начальник политотдела полковник Денисов.
— Здорово, погорельцы! Как дела?
— Трудимся, товарищ полковник.
— Добро. — И сам присел на корточки, чтобы вместе с нами продолжать нашу тяжкую работу.
Лавра, инициатор этого предприятия, был против обыкновения молчалив и сосредоточен. В его глазах тлели напряженные огоньки.
К концу четвертого дня работа закончилась. Недоставало каких-то букв из петита и буквы «Д» в самом красивом заголовочном шрифте, составлявшем гордость Макогона. Тем не менее на пятый день, на одни сутки раньше срока, на передовую пришла знакомая солдатам маленькая дивизионка. Над всей первой страницей крупными буквами было напечатано:
Внимание, мины!В ротах долго потешались над самим существом этого предостерегающего возгласа: дивизия была наслышана о том, что редакция подорвалась на мине. Кто-то даже заметил:
— Пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
Но с той поры офицеры и солдаты еще больше полюбили свою газету.
Месяц спустя, проезжая мимо того места, где подорвалась наша машина, я увидел рядом с могильным холмиком, под которым лежал Валька Тихвинский, еще один точно такой же холмик. На деревянной пирамидке, увенчанной красной звездой, я прочел:
Рядовой Вавильченко А.И. 1924–1944 гг. Погиб при разминировании дороги.Это была та самая дорога, на которой мы несколько суток кряду ковырялись в грязи, собирая шрифты. Плечи мои зябко передернулись, и я бегом вернулся в свою машину. Захотелось поскорее убраться с того места, где совсем недавно дважды прогулялась смерть. Только теперь я понял, почему был молчалив, сосредоточен Лавра и почему в его добрых глазах горели напряженные огоньки.
Лавра
В далеком степном колхозе жила-была единственная машина-полуторка, которую артель заполучила лишь на десятом году со дня своей организации и потому очень гордилась ею. Когда-то за машиной прямо на завод был командирован колхозный кузнец Лаврентий Никифорович Еремин: еще в гражданскую войну ему довелось возить командарма на трескучем драндулете, гордо именуемом автомобилем. На заводе Еремину предоставили полную свободу выбора: новенькие грузовики, только что сошедшие с конвейера, выстроились во дворе и, чистенькие, лупоглазые, весело подмигивали малость растерявшемуся мужичище сверкающими фарами, как бы подсмеивались над ним. Машины были совершенно одинаковы, решительно ничем не отличались одна от другой, так что Лаврентий Никифорович мог взять любую и спокойно катить на погрузочную станцию. Но он не спешил. И только когда обошел весь ряд и заглянул каждой под капот и стальное брюхо, посидел во всех кабинах и покрутил все баранки, опробовал все рычаги передач, проверил исправность замыкающих крючков во всех кузовах, — только тогда остановил свой выбор на одной, неизвестно какой уж красой-статью покорившей его воображение.
Полуторка оказалась и вправду очень удачной — выносливой, торопкой в беге и неприхотливой, как добрая кобылка киргизской породы. Председатель бывало не нарадуется своей покупке.
— Вот бы, Лаврентий Никифорович, нам еще парочку таких, а? — говорил он, похлопывая по радиатору, как по лошадиному крупу, и вожделенно причмокивая губами. — Далече б мы укатили, а?
— Далече, Митрофан Сидорович! — соглашался Еремин, улыбаясь во весь свой великолепный рот.
А в декабре сорок первого полуторку с тремя лучшими в колхозе конями, мобилизовали и направили в один степной город во вновь формирующуюся стрелковую дивизию.
Лаврентий Никифорович был мобилизован вместе с машиной и попал сначала в автороту, а оттуда — в дивизионную газету. Из всех шоферов автороты редактору Шуренкову почему-то приглянулся именно Еремин. Может быть, потому, что он был уж немолод, а редактор ценил людей степенных и солидных.
Тихий и робкий по натуре, капитан Шуренков не решился попросить у командования дивизии машину повместительнее, ЗИС-5 скажем, и Еремин прикатил в дивизионку на своей полуторке. Прикатил, и чуть ли уж не через неделю все вдруг поняли, что звать его надобно просто Лаврой и что будет он в редакции, может быть, самой значительной личностью.
Дивизионка — хозяйство весьма своеобразное, над штатным его расписанием, видать, никто особенно не ломал головы. Например, редакции полагался по штату радиоприемник, но не полагалось иметь радиста; полагалась печатная машина, но не полагался движок, который мог бы приводить эту машину в действие; нужен был человек для охраны в ночное время, но его штатом не предусмотрели, так же как не были предусмотрены повар, почтальон, ординарец, связной, словно бы там, в том высоком учреждении, где определялся штат дивизионки, наперед знали, что во всех соединениях непременно должен быть такой Лаврентий Никифорович Еремин, который один может с успехом исполнить все эти многочисленные обязанности, то есть быть одновременно и шофером, и радистом, и движком для печатной машины — колесо этой машины вращалось ногой Лавры, — и часовым, и ординарцем, и поваром, и почтальоном, и связным.
Самым удивительным, пожалуй, было то, что Лавра возложил на себя эти обязанности как бы сам, спокойно и безропотно, будто загодя знал, что они только для него одного и предназначены и что, кроме него, никто другой с ними и не справился бы.
И вот ведь еще какая штука: Лавра не был перегружен. Он легко, даже играючи, управлялся со всеми своими делами и выкраивал время поболтать часок-другой с разной тыловой братией. У него был какой-то особый ритм жизни и работы. Природная уравновешенность и душевная доброта выручали Еремина в критические минуты фронтового житья-бытья. Налетит бывало на него коршуном Андрюха Дубицкий, накричит, нашумит за какую-нибудь малую промашку — Лавра ни слова, тихо и виновато улыбнется, спокойно примется за дело…
