Исповедник слушал.
Мы платим им, чтобы они терпеливо слушали, пока мы не выговоримся полностью и не почувствуем себя лучше. Таково наше священное причастие. Мы подымаем из грязи этих жаб, сажаем их в церковь и покупаем своими деньгами их терпение. Заветом разрешается говорить исповеднику что угодно, даже бессмысленную чушь. Его не смутишь постыдными словами и поступками, признаниями в грязных намерениях и осуществленных преступлениях. Мы никогда не посмели бы сказать названому брату то, что говорим исповеднику, связав его контрактными обязательствами и купив его терпение и снисходительность. У нас нет нужды беспокоиться ни о том, что он о нас думает, ни о том, был бы ли он счастливее, если б занимался чем-нибудь другим. Было время, когда я считал справедливым и этичным существование определенных лиц, призванных избавлять сердца людей от тяжкой боли. Многое пришлось пережить, прежде чем я осознал, что открывать свою душу исповеднику едва ли не то же самое, что удовлетворять плотское желание собственной рукой. Как в любви есть проявление чистоты и возвышенности, так и для обнажения души существуют более благородные способы.
Но тогда, стоя на коленях перед зеркалом, я получал исцеление, единственно возможное за деньги. В мерцающем свете свеч душа моя как бы отделялась от плоти. Исповедник был просто неким пятном в темноте, существование которого не имело никакого значения.
Теперь я говорил непосредственно с богом путешественников, который должен исцелить меня и провести по избранному мною пути. Я верил, что так оно и будет. Не скажу, что я воображал себе буквально какую-то обитель, где божества только и дожидаются нашего зова о помощи, но и абстрактное, метафизическое понимание нашей религии мне было неведомо. Возможность прямого общения с богом мне казалась столь же реальной, как и моя правая рука.
Поток моих слов иссяк, и исповедник не сделал ни единой попытки помочь ему возобновиться. Он прошептал слова отпущения грехов и отвернулся. Все кончилось. Я почувствовал, что очистился, что с души моей сошли муть и шлак. Изумительная патетика этого момента была столь впечатляющей, что я едва ли осознавал окружающие меня грязь и запустение. Исповедальня стала волшебным местом, а исповедник озарился божественной красотой.
— Подымитесь, — произнес он, подталкивая меня носком своей сандалии.
— Можете отправляться в свое путешествие.
Звук его надтреснутого голоса погубил все очарование. Я встал и пока тряс головой, как бы не веря во вновь обретенную легкость мышления, исповедник стал потихоньку выталкивать меня. Он уже больше не боялся меня, этот уродливый человечек. Не боялся, даже несмотря на то, что я — сын септарха, а силы моей хватило бы убить его одним движением руки. Зная о моей трусости, о запретном вожделении к Халум, о всем том низком, что было в моей душе, он, при всем своем ничтожестве, почувствовал ко мне пренебрежение. Ни один человек, только что исповедавшийся, не может уже пугать своего исповедника.
Когда я вышел на улицу, дождь лил сильнее. Ноим, нахмурившись, сидел в кабине, прижавшись лбом к рулевому рычагу. Он поднял глаза и похлопал по запястью, давая понять, что я слишком много времени уделил пустякам.
— Почувствовал себя лучше, когда твой пузырь стал пустым? — саркастически заметил он.
— Что? — не понял я.
— Хотел спросить, как ты себя чувствуешь, когда твой душевный пузырь стал пустым, — засмеялся Ноим.
— Не кажется ли тебе, Ноим, что это довольно-таки непристойная фраза,
— обиделся я.
— Когда терпение испытывается слишком долго, невольно можно стать богохульником.
Он надавил на стартер, и мы покатили дальше. Вскоре мы уже были у древних стен Саллы. Четверо угрюмых стражников, стоящих у ворот, над которыми возвышалась сторожевая башня (кстати, ворота эти назывались Воротами Глина), не удостоили нас своим вниманием.
Ноим проехал через ворота мимо плаката, приглашающего нас на Главное Шоссе Саллы. Окрестности Саллы быстро исчезли из виду. Мы устремились на север, в Глин.
13
Главное Шоссе Саллы проходит через наши лучшие сельскохозяйственные районы, богатую и плодородную равнину Нанд, которая каждую весну покрывается слоем земли, безжалостно смытой в районах Западной Саллы вспучившимися от селевых потоков ручьями и горными реками. Из-за попустительства септарха округа Нанд, печально знаменитого скряги, Главное Шоссе содержится в отвратительном состоянии. Так что, как шутя предсказывала Халум, мы едва не захлебнулись в грязи. Для нас было благом, когда равнина Нанд закончилась и мы очутились в Средней Салле, где почва представляет собой смесь камней и песка, и народ питается сорной травой и тем, что удается выловить в море. Краулеры — весьма необычное зрелище в Северной Салле. Дважды нас забрасывали камнями голодные и злые жители, которые воспринимали как личное оскорбление стремительную езду на машинах по их несчастной земле. Но, во всяком случае, дорога здесь была свободна от грязи.
Войска отца Ноима располагались в самой дальней части Северной Саллы, на более низком берегу реки Хаш — самой величественной из рек материка Велада. Она берет свое начало из сотни мелких ручьев, стекающих с восточных склонов горной гряды Хаштор в северной части Западной Саллы. Эти ручьи сливаются среди холмов в быстрый поток, пенящийся и бурлящий, который врывается в узкий гранитный каньон, образуя в нем каскад из шести водопадов. Вырываясь на равнинные просторы, Хаш течет более спокойно на северо-восток, становясь все шире и шире и раскидываясь, в конце концов, поистине величаво: его могучая дельта прорезается восемью впадающими в океан рукавами. Быстрая западная часть Хаша является границей между Саллой и Глином. Спокойное восточное русло отделяет Глин от Крелла.
По всей своей длине великая река не имеет мостов. Казалось бы, нет особой нужды строить укрепления по ее берегам для защиты от набегов с противоположного берега. Однако много раз за историю существования Саллы воинственные жители Глина пересекали на лодках Хаш, и неоднократно вооруженные отряды из Саллы отправлялись опустошать Глин. Взаимоотношения между Глином и Креллом сложились ничуть не счастливее. Поэтому вдоль всего Хаша устроены военные форты и генералы, подобно Луинну Кондориту, проводят всю свою жизнь, вглядываясь в окутывающий реку туман, чтобы своевременно засечь появление неприятеля.
В лагере отца Ноима я сделал небольшую остановку. Генерал Кондорит совсем не похож на Ноима. Лицо этого крупного мужчины, изборожденное морщинами, напоминало контурную карту каменистой Северной Саллы. За те пятнадцать лет, что он провел здесь, не было ни одной существенной стычки вдоль охраняемой им границы, и, мне кажется, эта невольная праздность охладила его душу. Он говорил мало, часто хмурился, отзывался на все горьким ворчаньем и быстро уходил от разговора, погружаясь в задумчивость. Должно быть, он мечтал о войнах. Без сомнения, всякий раз, когда он глядел на реку, ему хотелось, чтобы на ней показались плоты с вооруженными людьми из Глина. Поскольку патрульную службу несли и на берегу, принадлежащем Глину, удивительно, что пограничникам удавалось преодолевать искушение нарушить границу просто так, от скуки, тем самым втянув наши государства в бессмысленный конфликт.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
