«Они слишком суровы с детьми», — думала она утром.
«Они дают им слишком много свободы», — делала она вывод днем.
«Они ужасно им потакают», — казалось ей вечером.
Одновременно восхищаясь, завидуя и порицая, она еще не догадалась, что все дело в том, что детям у них отводилась определенная часть жизни, но не вся жизнь.
— Дров собери, Артем, — тихо приказал Георгий сыну.
Мальчик покраснел: отец заметил, как он пялился на Катю. Он нагнулся, поднял кусок расщепленной доски, занесенной штормом.
— Бери повыше, там много сушняка, — посоветовал Георгий, и Артем с облегчением полез вверх.
Сам Георгий взял два бидона для воды.
— Я с вами за водой, — предложил Бутонов.
Георгий предпочел бы идти один к этому древнему месту, указанному в детстве Медеей, но из вежливости не отказал.
День подымался теплый, даже жаркий. В этом потаенном месте — Медея давно это знала — природа жила какой-то усиленной жизнью: зимой здесь было холодней, в теплое время — жарче; ветры в этом, казалось бы, укрытом месте крутились с бешеной силой, а море выкидывало на берег небывалые редкости: рыб, которых уже сто лет как не встречали на побережье, моллюсков, сердцевидок и венерок, обитающих в глубоководье, и маленьких, с детскую ладонь, морских звезд.
Медея надела купальник. Это была смелая новинка парижской моды двадцать четвертого года, привезенная Медее одной литературной знаменитостью тех лет. Сооружение было совсем уже потерявшегося цвета, с короткими рукавчиками и вроде как с юбочкой: все это было умело отреставрировано Никой с помощью лоскутов темно-синего и темно-красного трикотажа, но на Медее не казалось смешным. Хотя во время августовского праздника, который всегда устраивали в доме в знак Медеиного дня рождения и конца детского сезона, у Медеи отбоя не было от просителей, этот костюм на всех, кроме нее самой, выглядел клоунским одеянием.
— Будешь купаться? — удивилась Ника.
— Посмотрим, — неопределенно ответила Медея.
Нора с горечью вспомнила о своей матери, рано постаревшей, с отекшими белыми ногами в голубых венах, истерически и суетливо сражавшейся со злым возрастом, о ее постоянных плаксивых требованиях, ультиматумах, настоятельных советах и рекомендациях.
«Господи, какие же нормальные человеческие отношения, никто ничего друг от друга не требует, даже дети», — вздохнула она.
В этот самый момент рыдающая Лиза кинулась к матери, требуя, чтобы Таня немедленно отдала ей только что найденную рыбу-иглу, потому что она увидела ее первой, а Таня схватила…
Ника сидела по-турецки. Она и бровью не повела, только пошарила рукой позади себя, не глядя вытащила из-за спины плоский камень, тут же цепко выхватила из россыпи какой-то маленький красноватый и стала чиркать красным по серому.
Она не успокаивала дочку, совершенно не пыталась решить тяжбу по справедливости, и потому Нора, уже собравшаяся уговаривать дочку проявить великодушие и отдать рыбку, тоже осталась сидеть.
— Сейчас я такое нарисую — в жизни не догадаетесь, — сказала Ника в пространство, и Лиза, все еще продолжавшая лить слезы, уже следила за мельканием Никиной руки.
Но мать загородила рисунок рукой, и Лиза обошла ее сбоку, чтобы заглянуть. Ника отвернулась.
— Мам, покажи, — попросила Лиза.
А Нора восхищалась Никиным педагогическим талантом.
В этот же день, немного позднее, она еще раз восхитилась ее талантом, на этот раз кулинарным. На костре, в кривом от старости котелке, Ника сварила суп из холостяцких пакетиков, в который чего только не бросила: крошки и кусочки хлеба, сметенные после завтрака со стола и завернутые в полотняную тряпочку, рубленые вычистки вчерашнего щавеля и даже твердые листики богородичной травы, сорванные по дороге к бухте.
Это была Медеина, а вернее, Матильдина школа кулинарии, рассчитанной на большую семью и малый достаток. Медея и по сей день ничего не выбрасывала, даже из картофельных очисток делала хрустящее печенье с солью и травами — лучшую, как уверял Георгий, закуску к пиву.
Ничего этого Нора не знала. Она черпала деревянной ложкой из общего котла, подложив под ложку, как это делала Медея, кусок хлеба, ела густой пахучий суп с давно забытым детским чувством голода и поглядывала в сторону, где за отдельным каменным столом сидели малыши. Это была еще одна семейная традиция — кормить детей за отдельным столом.
— Нора, налейте, пожалуйста, — протянул Георгий пустую Медеину миску Норе.
Она растерянно склонилась над котелком.
— Кружкой, кружкой зачерпните, здесь нет черпака, — сказал он.
«А они пара, — подумала Ника. — Очень даже пара. Хорошо бы он с ней роман завел. Он такой погасший в последние годы».
Ника, как охотник, чуяла любовную дичь, даже и чужую. Себе она со вчерашнего вечера определила Бутонова. Собственно, выбора никакого не было, а он был хорош собой, замечательно сложен и свободен в поведении. Правда, в нем не было внутренней яркости, которую Ника так ценила, но, откровенно говоря, никаких пригласительных сигналов от него не исходило.
«Ладно, там видно будет», — решила Ника.
Бутонов молча хлебал суп, ни на кого не глядя. С ним рядом сидела Маша, грустная и какая-то сгорбленная. Рука у нее все еще горела, как после пощечины, и хотелось испытать это прикосновение еще раз. Она умышленно села рядом с ним и, передавая ложку и хлеб, коснулась его дважды, но ожога больше не получилось, только какое-то нытье внутри. Он сидел рядом, с буддийски неподвижным корпусом, и от него исходила каменная сила. Маша ерзала, все не могла устроиться удобно и наконец с отвращением к себе поняла, что вся эта возня — неосознанное приближение к нему. Тогда она отложила ложку, встала и пошла к морю, скинув по дороге белую мужскую рубашку, которой укрывалась от солнца. С размаху она бросилась в воду и сразу же поплыла, не дыша и взбивая руками и ногами тучу брызг.
«Беснуется девочка», — подумала Медея.
Бутонов смотрел в ее сторону:
— А вода довольно холодная.
— Катька говорит, одиннадцать градусов, а она у нас как термометр, — обернулась к нему Ника.
«А, просишься», — отметил про себя Бутонов, глядя на нее прямым и трезвым взглядом, и не торопясь пошел к воде. Маша уже выходила, тряся головой и отдуваясь.
— Как в проруби, — простучала она зубами.
— Да, сильное ощущение, — хмыкнул Бутонов.
Маша легла на горячие камни, укрылась белой рубашкой. Холод и жар одновременно заполняли ее тело.
Бутонов сел рядом с Медеей:
— А вы, Медея Георгиевна, говорят, всю зиму купаетесь?
— Нет, голубчик, уж лет двадцать, как не купаюсь.
Суп доели, и Ника велела Кате почистить котелок.
— Почему всегда я? — возмутилась Катя.
— Потому, — улыбнулась Ника, и Нора в который раз восхитилась: никаких увещеваний, объяснений, доводов.
Катя с недовольным лицом взяла котелок и пошла к воде.
— Кать! Забыла! — вслед ей крикнула Ника.
— Чего? — обернулась Катя.
— Улыбнуться! — ответила ей Ника, скроив уморительную улыбку.
Катя присела в глубоком сценическом поклоне, прижимая к груди котелок.
— Отлично! — оценила Ника.
Как она бесстрашно мнет свое красивое лицо, растягивает его пальцами и корчит, изображая детям то обезьянку, которой дали слабительное, то ежика, который хочет поцеловать маму, но колючки мешают, — и совсем не боится показаться некрасивой! И было это Норе удивительно и непонятно.
Медея ничего этого не видела. Она повернулась спиной к морю и, чуть подняв голову, смотрела на горы, ближние и дальние, и две мысли одновременно присутствовали в ней: что в юности она больше всего на свете любила море, а теперь смотреть на горы ей гораздо важней. И еще: за ее спиной, среди этой родственной молодежи, происходит любовное томление, и весь воздух полон их взаимной тягой, тонким движением душ и тел…
6
Кольцо, найденное Медеей в бухтах, действительно принадлежало когда-то Александре. В памяти Медеи лето сорок шестого года осталось временем их самой полной сестринской близости. Они встретились тогда впервые после войны. Медея во всю войну никуда не двинулась не только из Крыма, но и из Поселка; Сандра тоже безвыездно провела всю войну в Москве, отказавшись наотрез от эвакуации в Куйбышев, куда отправляли в начале войны семьи военных. Тогда, в сорок шестом, они как будто сравнялись в возрасте, и от Медеи ушло наконец всегдашнее беспокойство за младшую сестру: что еще она выкинет?
Александра была военной вдовой с тремя детьми, утомленная тяжелыми годами и уже миновавшая лучшую пору. Ничто не предвещало, что именно теперь она и выкинет очередное коленце…
Потеря кольца была незначительной во всех смыслах. Сандра легко теряла, вещи к ней не приставали, и она к ним не привязывалась. Но у Медеи находка этого потерянного тридцать лет тому назад кольца не выходила из головы. Может быть, потому, что она знала: кроме обычных причинно-следственных связей, между событиями существуют иные, которые связывают их иногда явно, иногда тайно, иногда и вовсе непостижимо.
