Еще двадцать минут полета, и вдали, как на фотобумаге, опущенной в проявитель, стали обозначаться очертания Тайваня. И вот — надо же такому случиться — над горами, где запрятался вражеский аэродром, оказались густые облака.
Штурман ведущего экипажа забеспокоился: что делать? Пробивать облачность или бомбить вслепую? По расчету времени цель вот — вот должна показаться под крылом. Снижаться, не зная высоты нижней кромки облаков, было рискованно, бомбить на авось не позволяла совесть.
О своих сомнениях ведущий штурман доложил командиру группы. Тот ответил не сразу. И вдруг — «окно». Всякие колебания отпали.
По сигналу флагмана ведомые приглушили моторы и начали снижаться. Вот он, аэродром, как на ладони! На серой бетонной полосе — длинная вереница собранных самолетов, а позади них, — видимо, еще не распакованные контейнеры. Кругом тропическая зелень, величественные пальмы. «Красота необыкновенная», — как потом рассказывали летчики и Ф. и. Полынин.
В глубоком тылу японцы чувствовали себя в полной безопасности и, судя по всему, не принимали никаких мер предосторожности. Во всяком случае, по нашим самолетам не было сделано ни единого выстрела, в небе не появился ни один истребитель.
В строгой последовательности, один за другим наши экипажи сбросили бомбовый груз на стоянку и ангары. Вздыбились фонтаны взрывов, засверкало пламя, аэродром окутался дымом.
Воспользовавшись «окнами» в облаках, бомбардировщики незаметно отошли от цели и взяли курс на запад. Японские зенитчики спохватились, когда было уже поздно. Спустя несколько часов на аэродроме Ханькоу мы обнимали наших мужественных летчиков, штурманов и воздушных стрелков — радистов, поздравляя их с блестящей победой.
Беспечность дорого обошлась японцам. Мы же липший раз убедились, как важно в боевой обстановке хранить тайну, делать вое скрытно, незаметно для постороннего глаза.
В этот день мы потеряли один экипаж. Произошел и другой неприятный случай.
Как‑то вечером, дня за два до операции, в штабную комнату приходит один из командиров групп бомбардировщиков и просит дать ему автомашину.
— Хочу завтра с утра пораньше поехать на аэродром, проверить, как идет подготовка к вылету, — объяснил он.
Машину ему, конечно, разрешили взять, только попросили не задерживаться, потому что нам предстояла поездка в другое, более дальнее место.
— Хорошо, — не совсем уверенно пообещал К.
Я обратил внимание на его лицо. Оно было бледным. Говорил летчик так, словно его лихорадило. Глаза почему‑то отводил от собеседников.
— Не больны ли вы? — спрашиваю.
— Немного нездоровится. Но это ничего…
И опять неопределенность, какая‑то отрешенность в голосе. Как это не вязалось с могучей фигурой К. и его былой бравадой. В свое время он успешно окончил школу слепой подготовки, считался превосходным мастером пилотажа и немало этим гордился. А тут вдруг скис.
Признаться, я не придал этому особого значения и вскоре лег спать. Рано утром слышу тревожный стук в дверь и голос дежурного:
— Разрешите?
Входит и докладывает:
— На командира группы К. совершено покушение. Он ранен.
— Когда? — встревожился я.
— Минут двадцать назад.
«Что за чертовщина! — в сердцах подумал я. — Перед самым вылетом на боевое задание — и такой случай».
Захватив с собой врача, срочно выехал на аэродром. Раненого уже увезли в госпиталь. Приезжаем с Журавлевым туда.
— Что случилось?
— Да вот, — морщась от боли, стал рассказывать К., — приехал я на стоянку рано, никого нет. Только подошел к крайнему самолету, как со стороны домика прозвучал выстрел. Пуля обожгла левое плечо. Я упал. Вижу: кто-то метнулся за бугор. Выхватил пистолет — и по беглецу…
— Интересно, кто бы это мог быть? — задумчиво спросил Журавлев.
Раненый скривил губы, пе ответил.
Врач снял повязку, осмотрел плечо, смазал рану йодом.
— Ничего страшного. Кость не затронута.
Посоветовавшись с Журавлевым, мы решили поехать на место покушения. И у меня и у него появилось сомнение: что‑то тут не так.
Мы прошли за угол дома, откуда якобы стрелял злоумышленник. Зеленая, посвежевшая за ночь трава нигде не была помята. Не нашли мы и стреляной гильзы.
— Странно, очень странно! — качая головой, сказал врач. Взяв меня за руку повыше локтя, он добавил: — Не верится, чтобы кто‑то в него стрелял.
Я внимательно посмотрел на Журавлева:
— Вы это всерьез говорите?
Тот развел руками и подкрепил свое предположение выводами из практики.
— Рана на выходе пули слишком большая. Так бывает, когда в человека стреляют в упор. К тому же на комбинезоне я заметил подпалины.
«Неужели самострел?» Теперь уже и я начал сомневаться в объяснениях К.
— Дайте‑ка ваш пистолет, — попросил Журавлев и продемонстрировал, как это могло произойти.
Дело принимало серьезный оборот. Среди наших летчиков объявился второй трус. Значит, опять мы что‑то недосмотрели.
Подошли к дежурному на КП, спрашиваем:
— Сколько слышали выстрелов?
— Один.
— Может быть, ошиблись? Припомните, — допытывался я. Если бы он сказал, что было два выстрела, все выглядело бы по — другому.
— Я не мог ошибиться, — стоял на своем дежурный.
— Что же вы предприняли, услышав выстрел?
— Как что? — удивился он. — Бросился туда. Смотрю, командир группы стоит па коленях, ухватился правой рукой за плечо и корчится. «Из‑за бугра…» — сказал летчик, отвечая на мой вопрос. Я, понятно, сразу к бугру, но там никого не оказалось. Потом попросил подъехавших механиков отвезти раненого в госпиталь. Вот и все, — закончил дежурный.
«Врач прав, — подумал я. — Командир группы сам прострелил себе плечо. Но зачем?»
На обратном пути я много думал об этом. И тут на память пришли отдельные моменты поведения К. в прошлом. Он не раз высказывал упаднические взгляды, хныкал о семье, сожалел о том, что согласился поехать в Китай.
Я и другие товарищи пытались разубедить его. Тогда он замыкался в себе и подолгу ни с кем не разговаривал. И вот страх перед боевым вылетом на далекий Тайвань обнажил его нутро, вывернул наизнанку. Он не верил, что из такого полета можно вернуться живым. Чтобы не испытывать судьбу, трус предпочел самострел.
Слух о том, что наши бомбардировщики разгромили японскую базу и невредимыми вернулись домой, дошел, конечно, и до раненого К. Но никому уже не было интересно, как этот слабохарактерный человек реагировал на блестящий успех сослуживцев. Вскоре его отправили на родину.
Нигде так быстро и всесторонне не проверяются люди, как на войне. Скромный, вроде бы ничем не приметный человек порой становится героем. И наоборот, бравирующий за столом, во время дружеской пирушки молодец при малейшей опасности превращается в мокрую курицу. Так случилось с Машкиным и командиром группы К.
Но был у нас летчик Н., о котором хочется рассказать иное. Это типичный пример, когда человек ломает самого себя и становится мужественным бойцом.
Вскоре после налета японских бомбардировщиков на один из наших аэродромов, который почему‑то называли итальянским, ко мне подошел техник Никольский и, пригласив к самолету, спросил:
— Скажите, товарищ комиссар, может ли при таком положении летчик остаться живым?
Я пожал плечами, не зная, на что он намекает.
— Вы смотрите, — показывал техник на пробоину в плоскости, — пуля попала сюда, прошла через кабину и вышла снаружи. Летчика должно было или убить, или ранить. А он жив. Чудо, не правда ли?
Я посмотрел на входное и выходное отверстия, мысленно провел прямую линию полета пули и согласился с Никольским.
— Пробоины залатайте. Об этом случае пока никому ни слова. Так надо. Ясно?
— Ясно! — ответил техник.
Вечером я пригласил летчика к себе и сказал ему прямо:
— Трусы нам не нужны. Можете собираться и отправляться домой.
Летчик побледнел. Его охватило такое смятение, что он даже не пытался возражать.
Ушел. Часа через два слышу осторожный стук в дверь и тихое покашливание. Открываю — и вижу на пороге того самого летчика. Я впустил его в комнату, усадил на стул, хотя, честно говоря, никакой охоты беседовать с ним не испытывал.
— Знаю, вы меня презираете, — не глядя в глаза, тихо сказал он. — Я подлец. Сам прострелил свой самолет. В бою не участвовал. — Потом поднялся, на глаза его навернулись слезы. — Что хотите со мной делайте, только не отправляйте домой с таким позором, — чуть слышно добавил он и опустил голову. — Да я лучше… Нет, я возьму себя в руки. Даю слово…
Сказано это было искренне, от всего сердца, и я поверил ему. Поверил, но согласился не сразу. Пусть, думаю, перебродит в нем эта самая горечь, и тогда, если он настоящий человек, подобного с ним никогда не случится. Погибнет, но вторично опозорить свое имя не позволит.
