Через некоторое время я услышал скрип стульев, звяканье вилок и стук тарелок — это Камилла начала убирать со стола посуду. Я представил, как костлявые руки служанки складывают в стопку тарелки, ее суровое лицо, нос с горбинкой, редкие седые волосы, собранные в маленький пучок на макушке. Я много раз видел Камиллу рядом с тем столом. И снова почувствовал вину. Как я посмел шпионить за этими людьми? Кроме Кантерины, это была единственная семья, которую мне довелось знать. Позор! Если немедленно убраться, все будет выглядеть так, словно я здесь вообще не появлялся. Я начал пятиться от окна и вдруг услышал пение.
Помогая Камилле собирать посуду на поднос, девочки громко и дружно пели. Вскоре к хору присоединился сильный тенор синьора Ферреро, а затем — сопрано его жены. Даже Камилла начала подпевать своим сиплым голоском. Когда кто-нибудь фальшивил, остальные смеялись, и вскоре песня стала прерываться хохотом, дружескими подковырками и веселым звоном тарелок и столовых приборов.
При мне они никогда не пели.
При мне были вежливыми и степенными. Вели себя, как подобает хозяевам по воскресеньям, если в дом приходят гости-чужаки. Но в тот вечер, когда я не путался у них под ногами, они были просто настоящей семьей и, наевшись тушеной баранины, пели и смеялись, сбиваясь с мелодии и перебивая друг друга.
Я слушал из темноты — голодный и одинокий — и все понял. Я вовсе не был членом их семьи. Они меня так и не приняли — только терпели. Боль отторжения породила возмущение, и постепенно гнев, все усиливаясь, подавил угрызения совести. Чувство вины незаметно ушло.
Когда пение смолкло, синьора Ферреро повела дочерей наверх, и я снова заглянул в окно. Старший повар сидел за столом один, вертя за ножку полупустой бокал. Его хорошее настроение исчезло вместе с членами семьи, и он мрачно смотрел, как искрится вино, пока жена не позвала его спать.
Я наблюдай, как меркнет свет, пока синьор Ферреро задувает свечи, а затем услышал шарканье его подошв по лестнице. И, перевесившись через парапет балкона, стал разглядывать окна спален. Сначала я ничего не увидел, но через секунду за белыми муслиновыми шторами балконной двери мелькнули силуэты старшего повара и его жены. Я сел на парапет, уперся в камень коленями и еще больше вытянул шею.
Старший повар взъерошил волосы и раздраженно рубанул воздух ребром ладони. Жена стала его успокаивать, положила руки на плечи и легонько погладила. Что-то шептала на ухо, пока его поза стала не такой напряженной, он обнял ее и зарылся лицом в волосы. Они о чем-то говорили, но я не слышал — требовалось подняться выше.
Вдоль длинного балкона среднего этажа стояли глиняные горшки и вазы разных размеров — все с ярко-красной геранью. Самый большой был в высоту около трех футов, и я подумал: если на него встать и вытянуть руки, этого хватит, чтобы дотянуться до балкона спальни. Я распрямился. Горшок закачался под моими ногами, и я, с бьющимся сердцем, с трудом сохранив равновесие, потянулся и достал до кованых прутьев металлической решетки над головой.
Пока я подтягивался, цветочный горшок опять накренился, свалился набок, громыхая, покатился по лестнице и разбился внизу на брусчатке. Несколько осколков с плеском упали в воду. Я, затаив дыхание, повис между двумя балконами. Мышцы рук горели от напряжения, а я все сильнее сжимал железные прутья.
Старший повар бросился к балконной двери, и я услышал, как заскрипели ржавые петли.
— Кто там? — закричал он.
Черт побери!
Синьора Ферреро, судя по всему, не испугалась.
— Наверное, кошка свалила горшок с геранью.
— Будь неладны эти кошки.
— Завтра пошлю Камиллу к цветочнику.
Запястья мои онемели, пальцы стали соскальзывать с прутьев балконного ограждения. Я почувствовал, как под весом тела мои руки рвутся из плеч, но, спрыгнув вниз, произвел бы слишком много шума. Из спальни могли бы заметить, как я убегаю. Так что приходилось висеть.
Старший повар стоял в проеме открытой балконной двери и ворчал.
— Ох уж эта Венеция: ничего святого — одни коты и грешники. — Я представил, как он грозит кулаком в темноту. — Однако сегодня приятный ветерок с моря. — Он не стал закрывать дверь, и шаги его смолкли.
Мускулы рук стало сводить судорогой, я подтянулся, не обращая внимания на боль в ободранных ладонях, и, крепко стиснув губы, чтобы не застонать от напряжения, закинул ногу на сланцевый пол; раздался шорох, и синьора Ферреро проговорила:
— По-моему, этот кот добрался до нашего балкона.
Старший повар хлопнул в ладоши.
— Брысь!
Его жена рассмеялась, и звук заглушил шум, который я произвел, переваливаясь через балконное ограждение. Скрючившись за открытой створкой двери, я прижимался щекой к стене, пока не выровнялось дыхание и прохладный ночной воздух не остудил мое потное лицо.
Старший повар и его жена готовились ко сну. Как добрые католики, прежде чем раздеться до нижнего белья, они погасили свет и только потом целомудренно скользнули в постель. Но, оказавшись под простынями, принялись шептаться, послышались звуки поцелуев и ласк.
Я не мог поверить, что из всех ночей именно в эту синьор Ферреро вздумает заняться любовью с женой. Словно ничего не произошло! Шорох простыней, зевок, кто-то взбил подушку и… тишина. Что они там делают? Я едва справился с порывом удариться от отчаяния головой о стену. Хотя постойте — они еще не пожелали друг другу спокойной ночи! Я не сомневался, что супруги не уснут, не обменявшись этой привычно-шутливой фразой.
Старший повар что-то прошептал, но в тот момент, когда я напрягся, стараясь разобрать слова, с соседнего балкона на мой бесшумно перескочил ободранный, весь в струпьях кот, спрыгнул с перил и, прогулявшись по сланцевому полу, оказался у меня на коленях, мазнув хвостом по лицу. Я сморщился, стараясь не чихнуть, и скинул с себя нахальное животное.
Из двери донесся сонный голос синьоры Ферреро:
— …Так, значит, он отравил крестьянина. Достойно презрения, но вряд ли это его первое убийство. Почему ты придаешь ему такое большое значение?
— Дорогая, он попытался оживить мертвеца. — Старший повар с отвращением фыркнул. — Сначала он его убивает, затем что-то вливает в горло, чтобы вернуть к жизни. Безумие! Я не сомневаюсь — все это имеет какое-то отношение к книге. К сумасбродным толкам о формуле бессмертия и алхимии. Все сходят с ума. Не исключено, что какой-то ненормальный алхимик убедил дожа приобрести снадобье, способное победить смерть. Надеюсь, он был достаточно благоразумен, чтобы скрыться из Венеции до того, как дож опробовал его эликсир. Старик наверняка отвалил целое состояние за пузырек, в котором этой жидкости всего-то кот наплакал.
