Тем не менее весь мир тюльпановодов переживал величайшее волнение.
Некоторые любители увлеклись этой идеей, хотя и не верили в возможность ее осуществления; но такова уж сила воображения садоводов: считая заранее свою задачу невыполнимой, они все же только и думали об этом большом черном тюльпане, считавшемся такой же химерой, как черный лебедь Горация или белый дрозд французских легенд.
Ван Барле был в числе тех тюльпановодов, кто увлекся этой идеей; Бокстель был в числе тех, кто строил на ней расчеты.
Как только эта идея засела в проницательной и изобретательной голове ван Барле, он сейчас же спокойно принялся за посевы и все необходимые работы, для того чтобы превратить красный цвет тюльпанов, уже культивировавшийся им, в коричневый, а коричневый — в темно-коричневый.
На следующий же год ван Барле вывел тюльпаны темно-коричневой окраски, и Бокстель видел их на его грядах, в то время как он сам добился лишь светло-коричневого тона.
Быть может, было бы полезно изложить читателям замечательные теории, доказывающие, что тюльпаны приобретают окраску под влиянием сил природы; быть может, нам были бы благодарны, если б мы установили, что нет ничего невозможного для садовода, благодаря своему таланту и терпению использующего тепло солнечных лучей, мягкость воды, соки земли и движение воздуха. Но мы не собираемся писать трактата о тюльпанах вообще: мы решили написать историю одного лишь тюльпана, и этим ограничимся, как бы ни соблазняла нас другая тема.
Бокстель, снова побежденный превосходством своего противника, почувствовал полное отвращение к цветоводству и, дойдя почти до состояния безумия, целиком предался наблюдению за работой ван Барле.
Дом его соперника стоял на открытом месте. Освещенный солнцем сад, комнаты с большими окнами, сквозь которые снаружи видны были ящики, шкафы, коробки и этикетки, — подзорная труба позволяла заметить все мельчайшие подробности. У Бокстеля в земле сгнивали луковицы, в ящиках высыхала рассада, на грядах увядали тюльпаны, но он отныне, не жалея ни своих сил, ни своего зрения, интересовался лишь тем, что делалось у ван Барле. Казалось, он дышал только через стебли его тюльпанов, утолял жажду водой, орошающей их, и утолял голод мягкой и хорошо измельченной землей — ею сосед посыпал свои драгоценные луковицы. Однако наиболее интересная работа производилась не в саду.
Когда часы били час ночи, ван Барле поднимался в свою лабораторию, в остекленную комнату, куда с помощью подзорной трубы легко проникал взгляд Бокстеля, и там, едва только сменившая дневной свет лампа ученого освещала окна и стены, можно было увидеть, как работает гениальная изобретательность его соперника.
Бокстель наблюдал, как тот просеивает семена, как поливает их жидкостями, предназначенными для того, чтобы вызвать в них те или иные изменения, как подогревает некоторые семена, потом смачивает их, потом соединяет с другими путем своеобразной, чрезвычайно тщательной и искусной прививки. Ван Барле прятал в темном помещении те семена, что должны были дать черный цвет; выставлял на солнце или на свет лампы те, что должны были дать красный; ставил под присущие воде отблески те, из которых должны были вырасти белые тюльпаны — чистейшее воспроизведение недоступной пониманию водной стихии.
Эта невинная магия, плод соединившихся друг с другом детских грез и мужественного гения, этот терпеливый, упорный труд, к которому Бокстель считал себя неспособным, вся эта жизнь, все эти мысли, все надежды — все улавливалось подзорной трубой завистника.
Странное дело: такой интерес и такая любовь к искусству не погасили все же в Исааке Бокстеле его дикую зависть и жажду мщения. Иногда, направляя на ван Барле свою трубу, он представлял себе, что целится в него из мушкета, не дающего промаха, и искал пальцем собачку, чтобы произвести выстрел и убить ван Барле.
Но пора установить связь этих дней, когда один работал, а другой подглядывал, с приездом Корнелия де Витта, главного инспектора плотин, в свой родной город.
VII
СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК ЗНАКОМИТСЯ С НЕСЧАСТЬЕМ
Корнелий, покончив с семейными делами, в январе 1672 года прибыл к своему крестнику Корнелиусу ван Барле.
Близился вечер.
Хотя Корнелий и не был большим знатоком садоводства, хотя он и не особенно увлекался искусством, все же он осмотрел весь дом, от мастерской до оранжереи, от картин до тюльпанов. Он поблагодарил своего племянника за то, что тот был на палубе флагманского корабля «Семь провинций» во время сражения у Саутуолдской бухты, и за то, что тот назвал его именем великолепный тюльпан. Корнелий говорил с ним приветливым, благодушным отеческим тоном, и, пока он рассматривал сокровища ван Барле, у двери счастливого человека с любопытством и даже с почтением стояла толпа.
Весь этот шум возбудил внимание Бокстеля, который в это время закусывал у своего очага.
Он справился, в чем дело, и, выяснив, тотчас же забрался в свой наблюдательный пункт: несмотря на холод, он примостился там со своей подзорной трубой.
С осени 1671 года эта подзорная труба не приносила ему больше пользы. Зябкие, как истые дети востока, тюльпаны не выращиваются зимой под открытым небом. Им нужны комнаты, мягкие постели в ящиках и нежное тепло печей. Поэтому всю зиму Корнелиус проводил в своей лаборатории среди книг и картин. Он очень редко входил в комнату, где хранились луковицы, разве только для того чтобы согреть ее случайными лучами изредка появлявшегося в небе солнца, заставляя их проникать туда через застекленный люк в потолке.
В тот вечер, о котором мы говорим, после осмотра всего дома в сопровождении слуг Корнелий тихо сказал ван Барле:
— Сын мой, удалите слуг и постарайтесь, чтобы мы на некоторое время остались одни.
Корнелиус поклонился в знак согласия.
Затем он громко произнес:
— Не хотите ли, сударь, теперь осмотреть сушильню для тюльпанов?
Сушильня! Этот pandæmonium[4] тюльпановодства, это дарохранилище, этот sanctum sanctorum[5] был недоступен для непосвященных, как некогда Дельфы.
Никогда слуга не переступал его порога своей дерзкой ногой, как сказал бы великий Расин, преуспевавший в ту эпоху. Корнелиус позволял проникнуть туда только безобидной метле старой служанки-фризки, своей кормилицы (с тех пор как Корнелиус посвятил себя выращиванию тюльпанов, она не решалась больше класть в рагу луковиц из боязни, как бы не очистить и не заправить божество своего питомца).
Итак, только при одном слове «сушильня» слуги, что несли светильники, почтительно удалились. Корнелиус взял из рук ближайшего из них свечи и повел своего крестного отца в сушильню.
