либо исследователь найдет закономерность, которая подчиняет их все одной общей идее.
— Вот как, — улыбнулся Черныш. — Когда мы говорили с вами первый раз, здесь звучали несколько другие основы теории криминалистики. Помните, я пришел к вам тогда проситься в аспирантуру? Профилактика преступлений и прочее.
Гладунов улыбнулся.
— Милый Гришенька, а зачем человеку диалектика? Она порой усложняет ему жизнь, но чаще помогает. Что тогда было на дворе? Май, весна, теплынь. А сейчас? Март, снег, мороз. Должно же что-то измениться.
Черныш рассмеялся.
— Ну, четыре мнения на год, в соответствии с временами года, это не так уж много. В этом есть своя определенность и постоянство. Совсем неплохо. Ничуть не хуже одной-единственной неизменной точки зрения.
Черныш посмотрел в окно, путь к которому преграждали многочисленные шкафы и столы. За перегородками по-прежнему раздавались голоса, трещали телефонные звонки, стучали машинки. А за окном был март, которого эти озабоченные люди не замечали, не привыкли замечать. По крайней мере в рабочее время.
Черныш вышел из института поздно вечером. Но вместо того чтобы заспешить привычной торопливой походкой к автобусу и побыстрее уехать домой, медленно поплелся по улице, оглядываясь по сторонам, вдыхая запахи, впитывая шум и свет большого города.
Ему было хорошо и немного тревожно. Московская весна в разгаре. Сквозь асфальт и камень, сквозь бетонные основания домов-громадин, а может быть, просто с полей через многокилометровые завесы из дыма, бензиновой гари, дыханья теплоцентралей в город пробился тяжелый, пряный дух весны. Он вполз на улицы и улегся прямо на тротуарах, большой, ленивый, томный, с синими глазами. Он задирал прохожих, стучался в окна и, конечно, не пропускал ни одной юбки. Он придавал людям силы, сулил надежды на яркое, радостное лето, смеялся над бюрократами, завистниками, кляузниками, чинушами и недотепами. Он был веселым, беспечным и добрым, этот дух весны, и он нравился Чернышу.
Странная штука человеческая память, думал Черныш. Как она работает и почему выхватывает из жизни то или иное?
Он надолго запомнил этот мартовский вечер, хотя ничего особенного в нем не было. Светили рекламы и лампы дневного света, шуршали шины и взвизгивали тормоза, двигались люди… Свет, ночь, свет, ночь, чье-то лицо безмятежно, а рядом усталое, поникшее лицо, чей-то смех и чей-то всхлип, и нет ни в чем определенности, последовательности, порядка. Но помнишь этот вечер, всю жизнь помнишь, как смерть друга, как рождение ребенка.
Что же было потом? Он пришел домой… и все. Почему же он до сих пор помнит этот вечер? Ведь тогда ничего не произошло, абсолютно ничего не произошло.
На другой день его пригласил к себе Еремин. Оказывается, они решили взять фарцовщика Вову с контрабандной продукцией. Потом Черныш присутствовал при его допросе.
Патлач оказался невыразительным, каким-то серым парнем. Но самое главное — у него не было контрабанды. Повезло Патлачу. Пришлось отпустить. Еремин только руками развел.
— Просто удивительно, куда он успевает девать свой товар. Берем мы его не в первый раз, и каждый раз осечка. Сейчас мы достоверно знали, что у него дома припрятано. И снова… ерунда.
Черныш пожал плечами. Это звучало наивно. Мало ли куда можно спрятать товар? Наконец, просто выкинуть…
— Он не знал, что мы собираемся его брать, — сказал Еремин.
Пожалуй, из встречи с Патлачом больше всего Чернышу запомнилась следующая деталь. Случайно вышло так, что Черныш вышел с ним из здания прокуратуры почти одновременно. Фарцовщик вежливо пропустил Черныша в дверь и сказал:
— До свиданья, Григорий Ильич.
Черныш оглянулся. Патлач уже стоял возле такси и смотрел на него безмятежным взглядом человека с чистой совестью. Возможно, он слышал, как Еремин обращался к нему…
— Всего, — коротко сказал Черныш и зашагал к троллейбусной остановке.
Он еще некоторое время чувствовал на спине пристальный взгляд Патлача. Тогда он подумал, что это подозрительный, очень подозрительный тип, и нужно будет сказать Еремину… А впрочем, что говорить, тот и сам не дурак, все отлично понимает. У него просто нет улик.
С другой стороны, совершенно не исключено, что Патлач не посвящен в тайну часов-«близнецов». Это перекупщик и спекулянт, и многие вещи приходят ему в руки настолько сложными путями, что до истоков и не докопаться. Но все же что-то здесь было…
Затем Черныш простудился, и ему пришлось несколько дней лежать. Ночью поднялась температура, начались уколы, банки…
Только на пятый день он почувствовал себя совсем хорошо. Настрого приказал товарищам не появляться к нему с апельсинами и яблоками. Они в несметном количестве скапливались в тумбочке, под кроватью, на столе. Тетка с постным лицом выгребала их из разных углов комнаты.
Гладунов прислал записку; ее однажды вечером привез Яриков. Он, казалось, был немного смущен своей миссией, но вскоре оправился и спокойно заговорил ровным, тихим голосом:
— У нас все по-старому. Тихон Саввич очень много работает. Видел Захарова, он говорит, что прогресса нет. Под прогрессом Захаров, наверное, понимает обнаружение преступников. Так что дела не очень важные.
Яриков еще некоторое время перечислял события, не заслуживающие, с точки зрения Черныша, никакого внимания, затем замолк.
— Вы знаете, — нерешительно сказал он, — Варенька сделала перевод…
— Какой перевод?
— Немецкой книжки, которую выдала нам «Анна».
— Ах, это… Августа Карстнера, кажется?
— Ну да.
— И что же?
— Боюсь сказать вам что-нибудь определенное, — задумчиво заметил Иван Степанович, — слишком все это фантастично. Но прочесть следует обязательно.
— С удовольствием, — обрадовался Черныш. — Делать мне нечего, чувствую себя хорошо, отчего же? Буду читать!
— Нет, здесь не просто чтение нужно, а изучение глубокое, внимательное, понимаете? Потому что на первый взгляд это почти мистика. Но многое там будет вам интересно.
— И в этой книжке действительно есть ответ на все наши вопросы? — Черныш с некоторым сомнением принял стопку тетрадей.
— Как вам сказать, Гришенька… Сами увидите. Но что-то здесь определенно есть.
— Спасибо, большое вам спасибо!
— Ну что вы… Какие уж там могут быть благодарности… Мы ведь еще побеседуем с вами об этом, Гришенька? Правда?
— Обязательно!..
Яриков долго молчит, потом начинает прощаться. Оставшись один. Черныш перелистывает страницы школьных тетрадей, исписанных старательным ровным почерком. «Буквы как бублики — поджаристые, румяные, веселые», — думает он и принимается за чтение.
4
August Karstner. Die Wand. Ein Dokumentarbe richt,
Deutscher Militarverlag, Berlin, 1963, s.121–129.
Приобщено к делу 23.3.19… года.
После ареста семь дней я пробыл в Центральной следственной тюрьме города Гамбурга. Меня допрашивали только один раз. Этого, впрочем, оказалось вполне достаточно, чтобы всю жизнь носить вставные зубы. Гестапо довольно скоро установило мое истинное лицо, чему немало
