– А меня возьмете?
– Ну садись, – разрешил таксист.
– Я мигом, – сказал молодой человек, сбегал на пост, поднял шлагбаум и оставил записку: “Уехал в Париж с Уваровым. Не волнуйтесь”.
– Может, опустить шлагбаум-то? – спросил у него таксист, когда отъехали на пол-Польши.
– Да черт с ним, пускай торчит, – ответил молодой человек и выбросил фуражку в окно.
Без фуражки его звали Федя. Он был юн, веснушчат и радостно озирался по сторонам. Таксист велел ему называть себя просто: Никодим Петрович Мальцев.
По просьбе Феди сделали небольшой крюк и заехали в Австрию за пивом. В Венском лесу метким выстрелом через окно Федя уложил оленя. Никодим Петрович начистил Феде рыло, и, отпилив на память рога, они покатили дальше.
На заправке Уваров вышел размять ноги и вдыхал-выдыхал шальной воздух свободы, пока блондинка на кассе заливала Никодиму Петровичу полный бак. Федя прижимался к стеклу веснушками и строил ей глазки.
Уваров дал блондинке розовый червонец с Лениным.
В Берне Федя предложил возложить красные гвоздики к дому, где покончил с собой профессор Плейшнер. Пугая аборигенов автомобилем “Волга”, они до ночи колесили по городу, но дома с цветком так и не нашли, и до самого Парижа Федя ехал расстроенный.
В Париж приехали весной. Оставив Уварова у Эйфелевой башни, Никодим Петрович поехал искать профсоюз парижских таксистов, чтобы поделиться с ними своим опытом. Федя, запертый после оленя на заднем сиденье, канючил и просился дать ему погулять по местам расстрела парижских коммунаров, а потом исчез – вместе с рогами и гвоздиками.
Искать Федю было трудно, потому что все улицы назывались как-то не по-русски, но ближе к вечеру таксист его нашел – у дома с красным фонарем у входа. Федя был с рогами, но без гвоздик. На вопрос, где был, что делал и куда возложил гвоздики, Федя только улыбался и краснел.
Уваров, держа на отлете бокал шардоне, катался на карусели у подножия Эйфелевой башни. Никодим Петрович Мальцев наябедничал ему на Федю, и тут же (двумя голосами “за” при одном воздержавшемся) было решено больше Федю в Париж не брать.
Прощальный ужин Уваров давал в “Максиме”.
– Хороший ресторан. – тихо вздохнул наказанный, вертя бесфуражной головой.
– Это пулемет такой был, – вспомнил вдруг Никодим Петрович.
Уваров заказал устриц и антрекот с кровью. Никодим Петрович жестами попросил голубцов. Федя потребовал шоколадку и двести коньяка, но пить ему запретили взрослые.
В машине он сидел трезвый, обиженно шуршал серебряной оберткой от шоколадки, делал из нее рюмочку. Внутри Уварова негромко переваривались устрицы. За бампером съеживался в комочек огней город Париж.
Проезжая на рассвете мимо заправочной станции, они увидели блондинку, рассматривающую червонец. Возле Бреста, у шлагбаума, стояла толпа военных и читала Федину записку. Никодим Петрович Федю выпустил и троекратно расцеловал. Тот лупил рыжими ресницами, шмыгал носом и обнимал рога.
– Веди себя хорошо, – сказал на прощание Никодим Петрович.
Федя закивал головой, сбегал на пост, вернулся в фуражке, ударился о землю, обернулся товарищем лейтенантом и попросил предъявить.
– Ну что ты, ей-богу! – ответил Уваров. – Взрослый человек, а ведешь себя как ребенок.
– Контрабанду не везете? – спросил Федя и сам заплакал от неловкости. Машина тронулась, и военные прокричали вслед троекратное “ура”.
Родина простиралась теперь перед ними до самой Фудзиямы – если, конечно, вовремя не затормозить.
Возле Калуги Никодим Петрович даже вздохнул:
– Жалко парня. Пропадет без присмотра.
У кольцевой он сказал:
– А эта… башня твоя… ничего!
– Башня что надо, – отозвался Уваров.
– Но Останкинская повыше будет.
– Повыше, – согласился Уваров.
Святочный рассказ
Однажды в рождественский вечер, когда старший референт Кузовков ел свою вермишель с сосиской, в дверь позвонили.
Обычно об эту пору возвращалась от соседки жена Кузовкова: они там калякали на кухне о своем, о девичьем. Но вместо жены обнаружился за дверью диковатого вида дедушка, с бородой до пояса, в зипуне и рукавицах. За поясом зипуна торчал маленький топорик.
Первым делом Кузовков подумал, что это и есть тот самый маньяк, которого уже десять лет ловили в их микрорайоне правоохранительные органы. Старичок улыбнулся и достал из-за спины просторный холщовый мешок.
“Вот, – порадовался Кузовков своей догадливости. – Так и есть”.
Но нежданный гость не стал кромсать его топориком и прятать останки в мешок, а вместо этого заухал, захлопал рукавицами, заприседал и, не попадая в ноты неверным дискантом, запел:
– А вот я гостинчик Сереженьке, а вот я подарочек деточке.
Кузовков потерял дар речи. Старичок довел соло до конца, улыбнулся щербатым ртом и по-свойски подмигнул старшему референту. Это нагловатое подмигивание вернуло Сергея Петровича к жизни.
– Вы кто? – спросил он.
– Не узна-ал, – протянул пришелец и закачал головой, зацокал укоризненно.
– Чего надо? – спросил Кузовков.
– Да я это, Сереженька! – уже с обидой воскликнул старичок. – Я, дедушка.
Тут самое время заметить, что оба дедушки Кузовкова давно умерли, но и при жизни были ничуть не похожи на щербатого в зипуне.
– …солдатиков тебе принес, – продолжал старичок. – Ты же просил солдатиков, Сереженька!
И, шагнув вперед, он опорожнил треклятый мешок. Туча пыли скрыла обоих. Зеленая оловянная рать, маленькие, в полпальца, танки и гаубицы посыпались на пол, а старичок снова завел свои варварские припевки.
– Вы что?! – завопил Кузовков. – Не надо тут петь! Прекратить шизофрению! Какие солдатики?!
– Наши, наши, – ласково успокоил его певун. – Советские!
Кузовков молча обхватил рождественского гостя поперек зипуна, вынес на лестничную клетку и посадил на ящик для макулатуры.
– Так, – сказал он. – Ты, кащенко. Чего надо?
– Сереженька! – простер руки старичок.
– Я те дам “Сереженька”, – посулил Кузовков, которого уже двадцать лет не называли иначе как по имени-отчеству. – Чего надо, спрашиваю!
В ответ старичок пал на кузовковское плечо и зарыдал:
– Да дедушка же я! Дедушка Мороз! Подарочков принес. – Старичок безнадежно махнул рукавицей и снова начал утирать ею слезы, лившиеся ручьем. – Солдатиков, как просил. А ты. С Новым годом тебя, Сереженька! С Новым тысяча девятьсот пятьдесят вторым!
Настала глубокая тишина.
– С каким? – осторожно переспросил Кузовков.
– Пятьдесят вторым…
Старичок виновато заморгал белыми от инея ресницами и потупился.
Кузовков постоял еще, глядя на гостя, потом обернулся и внимательно посмотрел вниз. Потом присел у кучки оловянного утиля.
– Действительно, солдатики, – сказал он наконец. – А это что?
– Карта, – буркнул старичок, шмыгнув носом.
– Какая карта? – обернулся Кузовков.
– Кореи, – пояснил гость. – Ты же в Корею хотел, на войну. Забыл?
– О господи, – только и сказал на это старший референт. И, помолчав, добавил: – Где ж тебя носило столько лет?
– Там. – Гость печально махнул рукой.
– В Лапландии? – смутно улыбнувшись, вспомнил Кузовков.
– Какой там “Лапландии”. – неопределенно ответил старичок и вдруг конкретизировал: – Сыктывкар. Я к тебе шел, а тут милиция. Паспортный режим, и вообще. Классово чуждый я оказался. Десятка в зубы и пять по рогам!
– Чего? – не понял Кузовков. Старичок повторил. Переспрашивать снова Сергей Петрович не стал.
– Ну вот. А потом ты переехал. Я уж искал, искал… ну и вот… – Гость смущенно высморкался. – С Новым годом, в общем.
Помолчали. Старичок так и сидел где посадили – на ящике для макулатуры.
– Холодно было? – спросил Кузовков про Сыктывкар.
– Мне в самый раз, – просто ответил старичок.
– Ты заходи, – спохватился Кузовков. – Что ж это я! Чаю попьем…
– Нельзя мне горячего, Сереженька. – Гость укоризненно покачал головой. – Все ты забыл.
– Ну, извини, извини!
Еще помолчали.
– А вообще: как жизнь? – спросил гость.
– Жизнь ничего, – ответил Кузовков. – Идет.
– Ну и хорошо, – сказал гость. – И я пойду. Сними меня отсюда.
Кузовков, взяв под мышки, поставил невесомое тело на грешную землю.
– У меня еще должок есть по пятьдесят второму, – поделился старичок и почесал зипун, вспоминая. – Толя Зильбер, из пятого подъезда, помнишь?
Кузовков закивал:
– Тоже переехал?
– Еще как переехал! – Старичок, крякнув, взвалил на плечо мешок, снова полный под завязку. – Штат Нью-Джерси! Но делать нечего: найдем! А то как же это: в Новый год да без подарочка?
– А что ему? – живо поинтересовался Кузовков.
– Марки, – ответил Дед Мороз. – Серия “Третий Интернационал”. Бела Кун, Антонио Грамши. Негашеные! Очень хотел. Ну, прощай, что ли, – пойду!
