периодически думал о ней, например в ванной комнате, во время мытья в ванне, а когда стал подростком, начал делать... ее маленькие скульптурки - можно и так их назвать. Ее маленькие статуэтки из индийской глины, которую я выкапывал в нашем дворе. Не знаю, почему я это делал, но ничего не мог с собой поделать, и каждые пару месяцев, после того, как папа ложился спать, засиживался допоздна и делал себе ее маленькую статуэтку, а потом прятал в своем шкафу.
Блюм положил глиняную фигурку обратно и поднял другую. Казалось, будто она сделана из дубленой коровьей кожи.
- А вот эта твоего папочки, - сказал Блюм. Сказал это со злорадством, хотел произвести на меня эффект, и добился своего.
Мое лицо запылало. Я не хотел смотреть на куклу, но не мог отвернуться. Папа не был художником, но каким-то образом сделал этот кусок коровьей шкуры практически точь-в-точь похожим на женщину. Только она не стояла, как ее делали я и большинство других людей. Она лежала, широко раздвинув ноги. Под треугольником, там где должна была быть ее пиписка, он проделал что-то вроде маленькой дырочки. Я испытал то же самое чувство возбуждения, что и тогда, когда впервые увидел ее, но это было ненормально, ведь куклу сделал мой папа.
Блюм поставил маленькую женщину обратно в ряд.
- Кто она? - спросил я.
- Она - мать всех нас, - сказал он. От этих слов я почувствовал себя странно, ведь у меня никогда не было матери. Она умерла, когда я родился, и я впервые понял, что даже не знаю, как она выглядит. У нас в доме не было ее снимков.
Мне резко расхотелось об этом думать.
- Папа сказал мне забрать деньги за кордвуд, - выпалил я. - Вы отдадите нам наши деньги?
- Отдам, - сказал старик. Он смотрел на меня своим жутким взглядом и улыбался, как будто знал, о чем я думаю. Он полез в карман рубашки, достал деньги и отсчитал сотню, которую нам задолжал.
Я поблагодарил его и ушел, но всю дорогу домой продолжал думать о тех маленьких женщинах, сделанных папой и другими фермерами и владельцами ранчо, и которые Блюм собирался выставлять в своем музее. Я подумал о тех фигурках, которые собственноручно сделал и спрятал в своем шкафу, и решил, что как только вернусь домой, выброшу их все и больше никогда не буду их делать.
Но я не сделал этого. Эти маленькие скульптурки что-то значили для меня, и хотя я не знал, что именно и почему, не мог просто взять и избавиться от них.
В ту ночь я сделал то, что периодически делал - перед сном положил одну из фигурок в нижнее белье. От этого я почувствовал себя значительно лучше. Утром, когда я достал ее из нижнего белья, она была вся мокрая. Я вытер ее и убрал обратно в шкаф.
Я ничего не рассказал папе о том, что видел на ферме. Однако Блюм как и обещал, действительно серьезно занялся своим музеем, и примерно через месяц папа сказал мне, что он пригласили нас на “торжественное открытие” - так это мероприятие назвал сам Блюм. Рассказывая об этом, папа даже слегка посмеивался, но это слово - “открытие” - заставило меня вспомнить о дыре, которую папа проделал между ног своей маленькой фигурки. Поэтому мне это приглашение не показалось таким уж смешным.
- Я не хочу идти! - выпалил я, но он треснул меня по голове и сказал, что мы оба идем, потому что это “торжественное открытие” - единственный раз, когда музей Блюма будет бесплатным. После него он собирался взимать с людей плату за просмотр.
Когда мы пришли на “открытие”, во дворе Блюма стояли машины, пикапы и пара лошадей. Я не ожидал, что здесь будет так многолюдно. Многие люди были нарядно одеты, хотя мы с папой и большинство других владельцев ранчо были в простой, нашей обычной одежде.
По задумке это был музей, но внутри он больше походил на церковь. Все вели себя тихо, говорили только шепотом, шли очень медленно, оглядываясь по сторонам. Блюм сидел внутри, как какой-нибудь король, в мягком кресле, принесенном из дома и установленном у задней стены, чтобы можно было спокойно наблюдать за всеми. Помимо маленьких статуэток женщины, экспонатов прибавилось: разнообразные кости, невесть где найденные Блюмом; скелеты крошечных, неизвестных мне животных; коробка, похоже сделанная из кожи ящерицы, и перевязанная джутом; несколько древних инструментов, возможно принадлежавших индейцам или, не исключено, людям еще до индейцев. Было даже детское ведерко для ланча, одно из тех, старых, металлических. Оно наполовину проржавело, но на нем все еще можно было разглядеть большое улыбающееся лицо под словом “Clubhouse”. Это было лицо из ночного кошмара. Я не мог смотреть на него больше нескольких секунд, потому что страшно боялся его зубов.
Но главными экспонатами музея были скульптурки женщины. Около них топталось больше всего народу, тщательно изучая фигурки. Я разглядывал совсем крошечную куколку, скорее всего сделанную из конского хвоста, уж очень она была похожа на куколки, виденные мной среди игрушек на ярмарке, и как раз в это время за моей спиной Кэл Джеймс затеял ссору с Блюмом. Весь пунцовый, Кэл держал маленькую фигурку, вырезанную из дерева, и тряс ею перед лицом Блюма.
- Где ты ее достал? Я не давал ее тебе!
- Не бери в голову, - сказал Блюм. - Где надо, там и достал.
- Ты украл ее! Ворюга!
- Убирайся из моего музея! - закричал Блюм. - Я тебя сюда не звал!
- Я заберу ее с собой!
- Черта с два!
Прежде чем кто-либо успел что-то предпринять, Блюм вскочил, выхватил фигурку из рук Кэла и толчком в грудь повалил его на землю. Кэл вскочил и хотел ударить Блюма по лицу, но папа и несколько владельцев ранчо схватили его и заламали руки за спину.
- Забудь о ней, - сказал папа.
- Но она моя!
- Я не знаю, как он ее заполучил, но как-то ему это удалось, и теперь она принадлежит ему, - сказал папа.
Старик Джейкобс громко прокричал:
- Все расходимся! Шоу окончено! Пошевеливайтесь!
Я все еще стоял и глазел вокруг, вместе с несколькими такими же ротозеями, пока папа не схватил меня за плечо и не вытолкнул из музея. Как велел старик Джейкобс, народ быстро расходился.
- Вы вернетесь! - сказал Блюм, откидываясь на спинку
