Я поскользнулся на каких-то помоях, разлитых в подворотне, и упал бы в грязь, если бы Маруто не подхватил меня. Впрочем, и это не испортило моего добродушного настроения.
Несмотря на протесты моего товарища, я передал ему половину суммы, уплаченной им в трактире, и мы, сердечно пожав друг другу руки, разошлись каждый в свою сторону.
Не помню, как я взобрался по крутой лестнице на самый верх и добрался до квартиры. Еле открыв дверь ключом, я прошел в комнатку и, не раздеваясь, не снимая даже сапог, упал на постель. Неужели я так устал, что постель качается подо мной, словно плот на плаву? Все-таки изрядный недостаток дешевых трактиров – в кухонном духе, пропитывающем всю одежду, и, кажется, самую кожу желающих там откушать. Мне даже показалось, что я – не у себя в квартирке, а все еще в трактире, рядом с кухней, так от меня самого разило мясом с подливой и прогорклым маслом. Надо бы вывесить проветрить одежду, подумал я и не пошевелился. И тут же в дверь постучали.
Стучат, думал я отстраненно, а перед моим внутренним взором плыли медленно события сегодняшнего дня, вместившего так много: тело задушенного на полу в зеркальной зале, спутанные космы баронессы, разметавшиеся по подушке, неодобрительные гримасы сыскных агентов, бархатные глаза и пепельные кудри Лизы – почему-то я позволил себе в моих мыслях называть ее именно так…
В дверь стучали не сильно, скорее робко, но – настойчиво. Делать нечего, решил я и приказал себе подняться. Минута прошла, наверное, пока тело мое исполнило приказ разума. Голова все еще кружилась; а все-таки листовка у них нехорошая, подумал я и, пошатываясь, побрел к двери.
Отперев, я увидел на темной лестнице женскую фигуру, закутанную в платок, и не поверил своим глазам. Что за женщина? В такой час? Ко мне?
– Алеша… Алексей Платонович, да это же я, Татьяна… Высоко-то к вам как взбираться, под самую крышу, из меня и дух вон!
Она скинула с головы платок, и, напрягши зрение, я разглядел в своей ночной визитерше горничную тетки, Алины Федоровны.
– Что с Алиной Федоровной? – испугался я, а то с чего бы Татьяна прибежала так поздно через весь город.
– Да все хорошо, барыня в театре сегодня. Итальянцы приехали, концерт дают. А вы никак спали? Уж простите, что разбудила, только у меня письмо для вас…
– Да ты войди, Татьяна, – я посторонился, пропуская ее в квартиру, и она зашла, с любопытством озираясь.
– А тесно-то у вас как! А убирает кто? Хозяйка или приходящая прислуга? А готовит вам кто? – засыпала она меня вопросами.
– Ну, что тесно – так я тут ночую только, балов званых не устраиваю. А убираюсь сам, и готовлю себе сам, или в кухмистерской обедаю. – Услышав это, Татьяна скорбно покачала головой.
Из-под платка она вытащила крошечный голубой конвертик из плотной бумаги и протянула мне.
– От кого это, Татьяна?
– Да разве ж мое это дело? – Татьяна лукаво отвела глаза в сторону, но я видел, что ей безумно любопытно, что в конверте. – Прибежала барышня, к Алине Федоровне, расстроилась, когда узнала, что та уехавши. Помогите, говорит, Алексея Платоныча найти, письмо ему отдайте, срочное. Вот я и решилась к вам сюда, на Басков, зайти, письмецо отдать. Уж не ругайте.
– Так что за барышня, Таня? – нахмурился я, вертя в руках конверт. Мне почему-то не хотелось разрывать его при теткиной горничной, а она явно ждала этого момента, надеясь по лицу моему или по записке угадать, что тут за дело, и уж конечно, воображала амуры какие-нибудь.
– Нам не представившись. Хорошенькая такая, одетая богато, из благородных. Глазами черными все стреляла, и волосы у ней такие, – Татьяна руками изобразила волнистые пышные кудри вокруг лица. – Сказала, срочно беги. Так и вправду что важное? А, Алексей Платонович?
По лицу моему она, видно, поняла, что не дождется ответа, и, вздохнув, стала закутываться в платок, собираясь уходить.
– Алине Федоровне, когда вернется, кланяйся и передай, что у меня все хорошо, зайду к ней в воскресенье, – сказал я рассеянно, провожая Татьяну к двери. Конвертик жег мне руки.
Разочарованная Татьяна ушла в ночь, а я разорвал плотную голубую бумагу, пахнувшую чем-то мне знакомым; но к этому запаху примешивалось прогорклое масло…
В конверте оказалась надушенная записка без подписи, на французском языке.
Привожу ее целиком:
...
«Милостивый государь, уповаю на Ваше благородство и надеюсь, что Вы все сохраните в тайне. Нам необходимо увидеться, чтобы прояснить некоторые жизненно важные обстоятельства. Ожидаю Вас в полночь, в номерах г-жи Петуховой (m-mePetoukhoff), спросите ключ от третьего номера. Известная Вам особа». На обороте послания я обнаружил приписку: «P.S. Непременно возьмите с собой это письмо».
Средство прийти в себя после всех этих событий было одно, и я им воспользовался: пошел в закуток, выгороженный, как умывальня, и, склонившись над тазом, вылил себе на голову кувшин холодной воды. Потом переоделся, провел ладонью по щеке перед тусклым зеркалом, пытаясь решить, стоит ли сбрить отросшую за день щетину, и подумал, что вряд ли номера m-me Петуховой обещают мне романтическое свидание.
Даже если эта «известная мне особа» – не кто иная, как молодая баронесса Реден, я далек от мысли, что она упадет ко мне в объятия. Раз уж она желает встретиться со мной в «номерах», то наверняка беседа ее будет касаться происшествия в их доме. А где еще она может со мной увидеться, чтобы поговорить без помех? В присутствии? Но про ее визит в Окружной суд сейчас же станет известно отцу, барону Редену. И можно предугадать, как он к этому отнесется. Ведь Елизавета Карловна сегодня днем пыталась сказать мне что-то важное, хоть ее слова и были приправлены фантазиями в духе рождественских историй, но барон пресек это и отправил прочь, явственно выразив неудовольствие ее поведением. Вот она и решилась прийти ко мне домой, не зная еще, что я переехал от тетушки на другую квартиру, а попросить у горничной адрес одинокого мужчины ей стало неудобно, и она ограничилась присылкой письма, чтобы назначить встречу.
Так что не исключено, что вскоре я узнаю то, что она не успела рассказать мне днем, и – кто знает? – эти сведения дадут мне ключ к раскрытию убийства.
Но все же, когда я переменял сорочку на свежую, сердце мое вдруг заколотилось в предчувствии: а вдруг?!. И оттого, что невольно вызвались в памяти пепельные локоны и нежный изгиб розовых губ Лизы, у меня перехватило дыхание.
Выйдя из парадной на улицу, я жадно глотнул прохладного ночного воздуха. В голове шумело, и горло пересохло. Искать извозчика я не стал: до номеров госпожи Петуховой было не более четверти часа быстрым шагом. Скажу честно, назначенное место встречи слегка смутило меня: номера госпожи Петуховой «со всеми удобствами» пользовались в городе славой заведения, где во все времена суток могли найти приют любовники, таящиеся от людских глаз. Туда вел замаскированный подъезд, устроенный таким образом, что входящие в него не привлекали внимания прохожих. Правда, место это считалось тихим и приличным, во всяком случае, громких скандалов там никогда не бывало.
Конечно, может явиться вопрос: а откуда об этих особенностях пансиона мадам Петуховой известно мне, если я никогда не пользовался услугами такого рода заведений? Однако многие мои товарищи по Университету захаживали со своими сердечными подружками в этот пансион и позднее рассказывали о нем в тесном кругу. Да и судебные хроникеры порой печатали свои репортажи, хоть и не называя впрямую ни пансион, ни его хозяйку, однако же и тот, и другая вставали узнаваемые за скупыми строчками газетных заметок.
Но надо сказать, кое-кто считал, и не без оснований, будто мадам Петухова – фигура подставная, а на самом деле пансионом заправляет некий ушлый молодец, начинавший карьеру тапером в публичном доме. Молодец справедливо рассудил, что такая вывеска его делу ни к чему, и для коммерции больше пользы будет, если хозяйкой станет считаться респектабельная вдова средних лет. Так оно и вышло. Вдова – уютного вида госпожа Петухова – существовала на самом деле, проживала неподалеку и всегда была к услугам интересующихся. Конечно, нельзя считать, что все всегда было пристойно в этом сомнительном заведении, но благодаря тесной дружбе бывшего тапера с околоточным происходящие скандалы либо гасились в зародыше, либо, уже совершившись, не получали никакой огласки.
Что ж, место, куда я направлялся, явно мало подходило для любовного объяснения с юной девушкой аристократического происхождения, но вполне годилось для беседы со свидетельницей тяжелого преступления.
В ту минуту, когда я подходил к назначенному месту, на колокольне Знаменской церкви громко пробило полночь. Толкнув дверь, я прошел по небольшой тесной лестнице подъезда и очутился в небольшом помещении типа фойе, где за стойкой скучал лакей в униформе. При виде меня он оживился и поднялся навстречу.
