Зато он часто заговаривал с сиделкой Конрад.
- Вы славная, - говорил он ей.
Она ждала продолжения, но он, казалось, не был способен что-нибудь добавить. Когда она считала пульс, он порой старался схватить ее за руку, а когда она отдергивала ее, он говорил: "Вы славная". Когда она приближалась к его кровати, ей приходилось быть на стороже, - он так и норовил хлопнуть ее по спине, приговаривая: "Вы славная".
Как-то раз она ему резко сказала:
- Оставьте меня в покое!
- Вы славная, - повторил он.
- И эта ваша присказка не меняет дела, - добавила она, взглянув на него холодным понимающим взглядом.
Я никак не мог его раскусить. Никому, кроме нее, он никогда не говорил: "Вы славная".
Однажды он весь день сидел с нахмуренным видом и что-то писал на листке бумаги, а вечером, когда сиделка Конрад поправляла его постель, сказал:
- Я написал о вас стихотворение. Она посмотрела на него удивленно и даже подозрительно.
- Вы сочиняете стихи? - спросила она, прервав работу.
- Да, - сказал он. - У меня это легко получается. Могу писать о чем угодно.
Он передал ей листок. Она прочла стихотворение, и на ее лице засияла довольная улыбка.
- Это на самом деле хорошо, - сказала она. - Да, да, очень хорошо. Где вы научились писать стихи?
Она перевернула листок, поглядела на обратную сторону, а потом прочла стихотворение еще раз.
- Можно мне оставить его у себя? Это очень хорошие стихи.
- Ерунда. - Он пренебрежительно махнул рукой. - Завтра я вам напишу другие. Возьмите их себе. Могу сочинять в любое время. Даже думать не приходится. Для меня это пара пустяков.
Сиделка Конрад принялась за мою постель, положив стихи ко мне на тумбочку.
- Можешь прочитать, - сказала она, заметив, что я смотрю на листок.
Она дала мне его, и я медленно, с трудом прочитал:
Сиделке Конрад
Сиделка Конрад нам стелет кровать,
И никак не может она понять,
Почему мы считаем ее в больнице
Самой лучшей и милой девицей.
Она красивей сиделок других,
Она заботится о больных,
Поможет она, коль стрясется беда,
И мы ее любим все и всегда.
{Перевод стихов в этой повести И. Гуровой.}
Закончив чтение, я не знал, что сказать. Все, что там говорилось о сиделке Конрад, мне нравилось, только не нравилось, что автором был он. Я решил, что стихотворение написано хорошо, раз в нем есть рифма; ведь в школах заставляют учить стихи, а наш учитель всегда говорил о том, что стихи прекрасны.
- Хорошо, - грустно сказал я.
Мне было жаль, что их написал не я. Мне казалось теперь, что лошадь и двуколка - ничто в сравнении с умением писать стихи.
Меня охватила усталость, и мне захотелось очутиться дома, где никто не писать стихов, где я мог вскочить на свою лошадку Кэтти и объехать рысью вокруг двора под ободряющие возгласы отца: "Сиди прямо! Руки ниже! Голову выше! Подбери поводья так, чтобы чувствовать каждое ее движение. Ноги вперед! Правильно. Так, хорошо! Еще прямей. Молодец!
Если бы только сиделка Конрад могла видеть меня верхом на Кэтти!
ГЛАВА 8
Моя нога от колена до лодыжки находилась теперь в лубке, а бедра и ступню освободили от гипса. Боль прошла, и мне уже больше не хотелось умереть.
Я слышал, как доктор Робертсон говорил старшей сестре:
- Кость срастается медленно. Кровообращение в этой ноге вялое.
В другой раз он ей сказал:
- Мальчик бледен... Ему надо бывать на солнце. Вывозите его каждый день в кресле на воздух... Хочешь покататься в кресле? - спросил он меня.
Я онемел от радости.
После обеда сестра поставила у моей кровати кресло на колесах. Увидев выражение моего лица, она засмеялась.
- Теперь можешь кататься наперегонки с Папашей, - сказала она. Приподымись, я обхвачу тебя рукой.
Она перенесла меня в кресло и осторожно опустила мои ноги, пока они не коснулись сплетенной из камыша нижней части кресла. Однако до подставки, выдвинутой в виде полочки, они не доставали и беспомощно болтались.
Я смотрел на подставку, огорченный тем, что мои ноги оказались слишком короткими. Ведь это будет мешать мне во время колясочных гонок. Однако я утешился, решив, что отец изготовит подставку, которую я смогу достать ногами, - а руки у меня сильные.
Своими руками я гордился. Я схватился за деревянный обод колеса, но тут у меня закружилась голова, и я дал сестре вывезти меня через дверь палаты в коридор, а оттуда - наружу, в лучезарный мир.
Когда мы выезжали из дверей, ведущих в сад, свежий, прозрачный воздух и солнечный свет обрушились на меня и затопили могучим потоком. Я выпрямился в кресле, встречая эту голубизну, этот блеск и этот душистый ветер, словно ловец жемчуга, только что вынырнувший из морских глубин.
Ведь целых три месяца я ни разу не видел облаков и не чувствовал прикосновения солнечных лучей. Теперь все это вернулось ко мне, родившись заново, став еще лучше, сверкая и сияя, обогатившись новыми качествами, которых раньше я не замечал.
Сестра оставила меня на солнышке подле молодых дубков, и, хотя ветра не было, я услышал, как они шепчутся между собой, - отец рассказывал, что они делают это всегда.
Я никак не мог понять, что произошло с миром, пока я болел, почему он так изменился. Я смотрел на собаку, трусившую по улице, по ту сторону высокой решетки. Никогда еще не видел я такой замечательной собаки; как мне хотелось ее погладить, как приятно было бы повозиться с ней. Вот подал голос серый дрозд - это был. подарок мне. Я смотрел на песок под колесами кресла. Каждое зернышко имело свой цвет, и тут их лежали миллионы, образуя причудливые холмики и овражки. Иные песчинки затерялись в траве, окаймлявшей дорожку, и над ними нежно склонялись стебельки травы.
До меня доносились крики игравших детей и цоканье конских копыт. Залаяла собака, и над притихшими домами послышался гудок проходившего вдалеке поезда.
Листва дубков свисала, словно нерасчесанные волосы, и сквозь нее я мог видеть небо. Листья эвкалиптов блестели, отбрасывая солнечные зайчики; моим глазам, отвыкшим от такого яркого света, было больно смотреть на них.
Я опустил голову, закрыл глаза, и солнце обвилось вокруг меня, словно чьи-то руки.
Через некоторое время я поднял голову и принялся за опыты над креслом; я брался за обод, как это делал Папаша, и пытался вращать колеса, но песок был слишком глубок, а обочина дорожки была выложена камнями.
Тогда меня заинтересовало другое - на какое расстояние сумею я плюнуть. Я знал мальчика, который умел плевать через дорогу, но у г него не было переднего зуба. Я ощупал свои зубы - ни один из них даже не шатался.
Я внимательно осмотрел дубки и решил, что могу взобраться на все, за исключением одного, который, впрочем, не стоил того, чтобы на него взбирались.
Вскоре на улице показался мальчик. Проходя мимо решетки, он колотил палкой по прутьям; следом за ним шла коричневая собака. Этого мальчика я знал, его звали Джордж; каждый приемный день он приходил со своей матерью в больницу. Он часто дарил мне разные вещи: детские журналы, картинки от папиросных коробок, иногда леденцы. Он мне нравился, потому что умел хорошо охотиться на кроликов и имел хорька. Кроме того, он был добрый.
- Я бы принес тебе много всякой всячины, - как-то сказал он, - но мне не разрешают.
Его собаку звали Снайп, и она была так мала, что пролезала в кроличью нору, но, по словам Джорджа, она могла выдержать схватку с любым противником, если только ее не одолевали хитростью.
- Кто хочет охотиться на кроликов так, чтобы был толк, тот должен иметь хорошую собаку, - таково было одно из убеждений Джорджа.
Я соглашался с ним, но думал, что неплохо иметь борзую, если мать разрешит ее держать.
- Это соответствовало представлениям Джорджа о борзых. Он с мрачным видом сообщил мне:
- Женщины не любят борзых.
Его наблюдения совпадали с моими.
Джорджа я считал очень умным и рассказал о нем матери. - Он хороший мальчик, - сказала она.
На этот счет у меня были свои сомнения, но, во всяком случае, я надеялся, что он не слишком уж хороший.
- Я не люблю неженок, а ты? - спросил я его потом.
Это была проверка.
- Нет, черт возьми, - ответил он.
- Ответ был вполне удовлетворительный, и я заключил, что он не такой уж хороший, как думала моя мать.
Увидев, что он идет по улице, я страшно обрадовался. - Как дела, Джордж? - крикнул я,
- Недурно, - ответил он, - но мать сказала, чтобы я шел прямо домой и нигде не задерживался.
- А-а, - протянул я с огорчением.
- У меня есть леденцы, - сообщил он мне таким тоном, словно речь шла о самых обыденных вещах.
- Какие?
- "Лондонская смесь".
- Это, по-моему, самые лучшие: А есть там такие круглые, знаешь, обсыпанные?
- Нет, - сказал Джордж, - такие я уже съел.
- Да неужели? - прошептал я, неожиданно очень расстроившись.
- Подойди к забору, и я дам тебе все, что осталось, - предложил он. - Я больше не хочу. У нас дома их дополна.
