Троица, перейдя на бег, миновала коридор нижнего этажа и начала быстро подниматься по лестнице.
Стоящий возле крайнего пролёта и отвлечённый неожиданной активностью атакующих китаец умер первым из оставшихся защитников. Он успел только чуть повернуть голову на звук шагов, когда рой десятимиллиметровых экспансивных пуль вошёл в спину, превратил внутренности в кисель и вышел через грудь кровавым фонтаном. Тело упало вперёд и, прочертив по стене багровую дугу, затихло.
Ещё два стрелка, примостившихся у оконных проёмов в коридоре, умерли спустя секунду после первого. Гранатомётный выстрел с посланной вдогонку очередью оставили после себя два дымящихся трупа на залитом кровью и засыпанном гильзами полу.
— Должен быть четвёртый, — Глеб перешагнул через мёртвое тело и дал подчинённым знак следовать вперёд, взяв на себя прикрытие тылов.
Верхний этаж имел иную планировку. Комнаты здесь располагались только по одной стороне. Дальний конец коридора обрывался пустотой. Крыша тоже была наполовину разрушена. Снаружи доносились неумолкающие автоматные трели и басовитое соло РПЗ, лишь изредка перебиваемые не попадающим в мотив люгером. Звенья смыкались, беря противника в клещи.
— Чисто, — доложил Ульрих, осмотрев первую комнату.
— Чисто, — отчитался Димидов, делая шаг назад из второго дверного проёма.
— Стоп, — приподнял Глеб руку с цевья.
Из третьей комнаты донеслись странные звуки, похожие на те, что вырывались из горла пленного китайца на плацу, но не такие тягучие. Последний защитник цитадели говорил очень быстро. Рубленые фразы перемежались короткими паузами, словно ему не хватало воздуха. Среди вражеской тарабарщины знакомыми были только три слова — «Нет стрелять! Нет патрон!».
— Сдаётся во второй раз? — поморщился Ульрих. — Ну и дерьмо.
— Что он там, интересно, по-своему лопочет? — Глеб подошёл к дверному проёму.
— Он молится, — как гром средь ясного неба прозвучал в наушнике знакомый голос. — Ему страшно до усрачки, поэтому узкоглазый сучий потрох просит своего бога о милости. Окажи ему милость, курсант, организуй встречу с Буддой. Выполняй.
— Есть, господин воспитатель!
Глеб, сам от себя не ожидая, щёлкнул каблуками.
Ульрих с Демидовым, почуяв незримое присутствие Крайчека, моментально подобрались и расправили плечи.
На секунду выглянув из-за косяка и оценив обстановку, Глеб шагнул внутрь.
Китаец сидел на полу, привалившись спиною к стене, и дрожал. Карабин с отомкнутым пустым магазином лежали рядом. Ткань куртки в районе правого плеча и ниже пропиталась кровью. Трясущиеся пальцы теребили клочок бумаги, а губы безостановочно двигались, шепча молитву. Заметив возникшую в дверном проёме фигуру, китаец вздрогнул и заработал ногами, будто надеялся как можно глубже вжаться в стену. Неразборчивое бормотание опять сменилось ломаным русским:
— Нет стрелять. Нет стрелять. Мой воевать конец. Нет стрелять.
— Хм, — Крайчек усмехнулся, глядя на «трогательную» картинку с камеры Глеба. — Ну, что ж. Не стрелять, так не стрелять. Давай, курсант, уважь его, выполни последнюю просьбу.
— Есть.
Глеб сделал навстречу раненому четыре размашистых шага, и тяжёлый армированный ботинок впечатался в искажённое ужасом лицо.
Кости черепа влажно хрустнули, тело дёрнулось и замерло. Из мёртвых пальцев на вымазанный кровью бетон упала фотокарточка. Кто запечатлён на ней, Глеб не рассмотрел. Ему было наплевать.
Глава 5
Этот день настал. Тот самый день, что наступал каждый год, и всегда не для них. Но только не сегодня. Семь раз Глеб наблюдал с почтительного расстояния за церемонией присяги. Наблюдал с завистью и трепетом. И вот теперь он сам в почётном строю. Чёрный парадный мундир сидит как влитой. Звёзды рядового сияют на погонах. Череп скалится с начищенной серебряной пряжки ремня в обрамлении семи известных каждому штурмовику слов: «Нет пощады. Нет сомнений. Доблесть — моя честь».
— Восемь лет учёбы остались позади, — слова коменданта лагеря «Зарница» полковника Георгия Вересова разлетались с высокой трибуны над шестью сотнями курсантов. — И сейчас здесь стоят лишь лучшие, те, кто достоин биться за величие Родины на самых ответственных рубежах! Те, кто понесёт грозное оружие, и будет разить врага без жалости. Но оружие это не в руках ваших, — полковник сделал паузу и обвел шеренги леденящим взглядом. — Нет. Оно в сердцах! Имя его — Священная Ненависть! И никто никогда не сможет обезоружить вас! — комендант сделал паузу и продолжил, чуть сбавив накал: — У русского десанта, элиты вооружённых сил, был лозунг — «Сбит с ног — сражайся на коленях. Идти не можешь — лежа наступай». Так говорил генерал Маргелов. Под его началом были воспитаны тысячи доблестных воинов. Они покрыли себя вечной славой! Всегда на острее атаки, всегда первые! И вы — их наследники. Несите знамя десантно-штурмовых войск с честью! Пусть трусость никогда не запятнает его! Пусть враг никогда не увидит спину штурмовика! Пусть имена наших полков рождают ужас в сердце каждого, кто посмел противиться воле Союза! Так присягните ему! Клянёмся! — начал полковник текст присяги, и без того известный всем наизусть.
— Клянёмся! — повторили шеренги.
— Хранить верность Родине! — продолжил седовласый ветеран, он говорил, не прибегая к помощи аппаратуры и, казалось, почти не утруждал этим могучие лёгкие. — До конца!
— Хранить верность Родине до конца! — вторили шеренги.
— Чтить своих командиров! Беспрекословно исполнять приказы!
— Клянёмся!
— Везде и во всём ставить общее превыше личного!
— Клянёмся!
— Уничтожать врага без тени сомнения, любыми доступными средствами!
— Клянёмся!
— Защищать граждан Евразийского Союза, везде и всегда!
— Клянёмся!
— Положить жизнь за Отчизну, ели того требует долг!
— Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!
Полковник ненадолго замолчал, отдавая плац во власть звенящей тишине, и вытянулся по стойке смирно.
— Приветствую вас, штурмовики!
Сжатая в кулак правая ладонь Вересова поднялась и ударила в широкую пластину орденских планок возле сердца.
Шесть сотен рук как одна взметнулись в воинском приветствии, и «Служу Отечеству!», будто громовой раскат, прогремело над лагерем.
Краем глаза Глеб заметил, как стоящий во главе шеренги Крайчек переменился в лице. Брови Палача сошлись к переносице и каменный подбородок дрогнул.
— Штурмовииик! — Преклов словно помешанный орал и бил себя в грудь. — Я, мать вашу, штурмовик! Всё! Прощай учебка! Чтоб я сдох! Мы идём на войну!!!
— Да заткнись уже, — пробурчал Глеб, заканчивая укладывать в вещмешок немногочисленные пожитки.
— Чего смурной такой? — Толян, пританцовывая, пихнул товарища кулаком в плечо. — Не рад что ли? Башку-то вынь из мешка, посмотри вокруг.
— Ну? — Глеб нехотя оторвался от своего занятия и обвёл взглядом казарму с радующимися вовсю сослуживцами. — Посмотрел.
— Посмотрееел, — передразнил Толян. — Ты что, совсем не врубаешься? Новая жизнь началась! Настоящая!
— Врубаюсь-врубаюсь, — безразлично покивал Глеб.
Преклов постоял ещё секунд пять, вопросительно глядя на товарища, после чего махнул рукой и вновь присоединился к общему веселью.
Праздник закончился быстро. В десять часов утра свежеиспечённые штурмовики, едва успевшие сменить парадные мундиры на повседневный хб, уже тряслись в грузовиках растянувшейся на добрую сотню метров колонны. Никаких торжественных мероприятий и прощания с лагерем, который в течение восьми лет служил курсантам домом, не было. Правда, воспитатели на этот раз сопровождали группу в полном составе.
— Ну что, как ощущения? — в совершенно несвойственной для себя манере поинтересовался Крайчек. — Спусковой палец уже зудит?
Никто не ответил.
— Хе, — усмехнулся Палач. — А я чертовски здорово вас вымуштровал. Расслабьтесь, вы больше не курсанты, можете не ждать разрешения.
— Так точно, господин воспитатель! — тут же отчеканил Толян, попытавшись сидя изобразить стойку «смирно». — Палец зудит нестерпимо! Для излечения требуется как минимум рота врагов!
Виктор Крайчек удивлённо приподнял бровь и расплылся в оскале.
— Молодец, солдат. Вот такое настроение и нужно на передовой. Постарайся сохранить его хотя бы пару дней.
По отделению пробежал сдержанный смешок.
Воодушевлённый было похвалой Преклов осёкся и вернул выпяченную грудь на место.
— Я вам вот что скажу, — продолжил Крайчек, обращаясь к бывшим воспитанникам, — героизм — великая вещь. Случаются моменты, когда без него не выкарабкаться, когда приходится выбирать между своей жизнью и десятком-другим жизней сослуживцев. Это трудно, кто бы там что ни говорил. Но в этом и состоит героизм. А в глупой смерти, когда на танк с автоматом, ничего героического нет. Я много таких шутов повидал. Им плевать на приказы, плевать на товарищей. Они хотят одного — чтобы их запомнили. Им отчего-то кажется, что бездарная смерть под траками или акт суицида в виде попытки сольного прорыва вражеской обороны, достойны восхищения. Они умирают. Но их никто не помнит. Потому что нет смысла держать в голове имена ёбнутых дегенератов. Помнят тех, кто прикрывал отход товарищей, до последнего патрона, тех, кто вызывал на себя артудар, попав в «клещи», помнят сильных духом, а не самоубийц, — Крайчек замолчал, обводя тяжёлым взглядом притихших воспитанников. — Мне не в чем упрекнуть себя. Я хорошо вас обучил. Не жалел никого. И вы себя не жалели. Постарайтесь, чтобы эти труды не пропали даром.
