живет сегодня и как они думают жить завтра в открытом всем ветрам, выстуженном доме. Нечипайло допил кружку, сказал: «Ну, я отчаялся», и занялся своими делами. Настроение поднялось, и он принялся напевать:
Я могилу фрицу копал,
Но его зарыть нелегко.
Долго я томился и страдал,
Помоги же мне, Сулико.
Когда до Кавтарадзе доносились звуки родной песни в такой редакции, он, не полагаясь на башлык, повязанный поверх ушанки, затыкал себе уши, как в минуту залпа всего дивизиона. На нем башлык пастуха из Сванетии, но Кавтарадзе в постоянных спорах со старшиной батареи («по уставу не положено!») выдавал башлык за форменный, кавалерийский.
Дивизион отстрелялся, прозвучал отбой. Номерам расчетов разрешили отлучиться с огневой позиции, погреться где-нибудь по соседству. Федосеев принял даже на этот счет телефонограмму из штаба: «Наступившие морозы могут привести к обмораживанию конечностей у личного состава… Сократить время пребывания на наружных постах…»
Конечно, первый, кто устроил себе «перекур с дремотой», кто исчез с огневой позиции и кто, по выражению командира батареи, оказался «вне поля зрения», был Нечипайло. Командир увидел только спину наводчика и бросил вдогонку:
— Вот пенкоед!
Нечипайло уже подходил к целехонькому домику с зелеными ставнями на дальнем краю оврага.
А Федосеев забежал к Груне, чтобы сообщить — отправляют с боевым поручением.
— Сказали — на два дня. Так что послезавтра увидимся.
Его серые глаза смотрели почти весело.
— Вот и хорошо, — в тон ему откликнулась Груня. — А не успеете — в субботу. А еще задержитесь — в воскресенье. Это же совсем скоро!
— Совсем скоро. — Он беспомощно улыбнулся.
Поддакнул вот, а сам огорчился: «Как же это? До воскресенья еще четыре дня, целая вечность». Он готов был обидеться, — не понял, что еще раньше, когда так весело начал прощаться, обиделась Груня и потому притворилась беззаботной.
Федосеев получил ответственное задание. Он с Шарафутдиновым, из новеньких, пройдет по линии связи, и провод приведет их на передовую, к лейтенанту Воейкову. Если шагать напрямки — километров семнадцать, семнадцать с половиной, не больше.
Федосееву очень нравился этот Артемий Воейков, долговязый, веснушчатый, рыжеватый, со слегка вихляющей походкой. От него всегда можно узнать что-нибудь интересное; он и стихов знает столько, что на всю зимнюю ночь хватает. Замполит говорил, что вовсе не все стихи чужие, он и свои декламирует… И в математике лейтенант силен, как главный бухгалтер…
Сидеть с таким разведчиком на самой что ни на есть передовой, в боевом охранении, обеспечивать связь «Оленя» с батареей, бегать, ползать вдоль провода, искать обрывы, сращивать концы, когда воздуха за огнем не видно…
Однако ни через два дня, ни в субботу, ни в воскресенье Федосеев на батарее не появился; не было его и через неделю.
Груня уличила себя в том, что весь день поджидает его. Она отправилась на батарею к тому бойкому артиллеристу, лысому, с красивыми нахальными глазами, который любит частушки и песенки. Может, у него можно узнать про Севу Федосеева?
Поначалу Нечипайло не удержался и снова затянул песню Груни из картины «Вратарь республики».
— Что, барышня? Много горя и страданья сердце терпит невзначай?
Но, увидев выражение лица Груни, Нечипайло перестал озоровать и сообщил, что Федосеев дежурит на самой передовой, где убило двух линейных надсмотрщиков, а от линии связи остались ошметки.
3
В воронке, присыпанной черным снегом, где остро пахнет обожженной землей и горелым порохом, сидят двое — коренной москвич и парень с Урала: наблюдатель и его телефонист. Справа от них, в мелких окопах и воронках, — пехота, боевое охранение. Лейтенант Воейков корректирует отсюда огонь и поэтому неразлучен со стереотрубой. Федосеев заглянул в стереотрубу. Он увидел задворки поселка, шлагбаум, задранный в низкое серое небо, станционное здание, какой-то пакгауз и вагоны возле него. Отсюда не слыхать своих пушек, но слышны и видны разрывы снарядов. Они вздымают над снежным полем черные столбы, так что видимости совсем не стало. Огонь плотный, и земля не успевает опадать. Пласты вздыбленной земли остаются висеть на горизонте черной массой, презревшей закон тяготения.
Вчера утром колонна немецких танков и цуг-машин рвалась сюда по шоссе. Можно было различить невооруженным глазом танки средние и тяжелые. Снаряды ложились близко, лейтенант и Федосеев ныряли на дно воронки, чтобы не приласкал свой же осколок.
Лейтенант сохранял присутствие духа, несуетливую деловитость. И лишь когда нужно было накрыть движущиеся цели и счет шел на мгновения, когда лейтенант, не отрываясь от бинокля или стереотрубы, молниеносно производил вычисления и диктовал координаты Федосееву, он так сильно бледнел, что Федосеев видел каждую веснушку. Если в декабре все лицо обметало, сколько же веснушек высыпает летом?
«Ну что там пушкари, на самом деле! — раздражался Федосеев. — Может, Суматохин плетется, медленно несет снаряд? Или установщик долго возится с колпачком? Или краник взрывателя тугой и не поддается пальцам? Почему же тогда никто не берется за плоскогубцы?! Заело замок? Замешкался заряжающий Кавтарадзе? Или Нечипайло с ленцой вертит поворотный механизм? Вообще-то на наших ребят непохоже… Так что же они, черти полосатые? Когда же там прозвучит команда «огонь!»?
В ожидании батарейного залпа лейтенант бледнел, а Федосеева начинала бить нервная дрожь. Он не знал, куда девать свои руки, налитые железной силой. Телефонная трубка казалась в такие минуты хрупкой, а в трубке мерещился глухой стук, с каким уже падают одна за другой шесть пустых снарядных гильз.
Но едва начинали рваться свои снаряды, Федосеев мгновенно забывал, как только что обвинял пушкарей во всех смертных грехах.
Артиллерийские разведчики всегда вдали от своей батареи. И чем солиднее пушки, тем дальше от них наблюдатели. Истоки точности берут начало далеко-далеко, где-нибудь на колокольне разбитой церкви, на чердаке дома, на рослой сосне или в такой вот воронке, где сидит дальнозоркий и не по летам терпеливый, приглядистый лейтенант Воейков. «Вот бы стать таким, как лейтенант! — замечтался Федосеев. — Может, и меня когда-нибудь война произведет в лейтенанты. Или служба оборвется раньше времени?»
Впереди за линией окопов установилась непрочная фронтовая тишина. Припустил снежок, из воронки не видать уже и третьего телеграфного столба, шагающего вдоль шоссе. Вскоре перед глазами возник такой умиротворенный пейзаж, будто их заснеженная яма передвинулась куда-то в безопасный, покойный тыл. И лейтенант догадался, откуда пришло обманчивое ощущение, — от первобытной чистоты снега. Он присыпал все черные круги, проплешины на месте разрывов, всю пороховую копоть, сделал невидимым задымленный передний край, забелил облако дыма справа, над станцией Лобня.
Стереотруба ослепла, лейтенант закрыл свой планшет: вычислять, наблюдать нечего. Можно
