— А что же делать?
— Я сделаю все! Чтобы они получили образование и могли зарабатывать. И для Дани я сделаю все. Я буду просить. Я буду писать на форумах и у всех просить деньги для него. А еще после того, как Даня заболел, я увидел, что с людьми надо просто общаться, и они сами протянут тебе руку помощи.
— И доброту надо детям прививать, верность, поддержку, — на кухню возвращается Аня, которая из комнаты слышала все. — Наш папа работал шофером. Халтурил. Заработал денег на квартиру. Мне дал высшее образование. Красный диплом — это все родители мои. А его спрашивали: «Ради чего ты надрываешься? Ради чего халтуришь?» Он говорил: «Ради семьи моей».
— А давай в Гугле посмотрим, зачем нужна семья? — шутит Саша.
— Нет, ну понятно, — в тон отвечаю я, — чтоб было кому передать половину своих печалей, у нас же грустная страна.
— Для демографии! — смеется Аня. — А вот нам же государство помогло. До нас одна женщина с таким же ребенком судилась, и им через суд выдали лекарство. Поэтому нам уже судиться не пришлось. Не пришлось показывать государству зубы.
— А разве можно государству их показать?
— Ну, мы же не улыбаться в суд приходим. По федеральному закону наше заболевание внесено в список редких. Если вы это в законе прописали, будьте добры отвечать за свои поступки.
Пока они продолжают шутить, подбирая самые странные причины существования семьи, я понимаю, что государство для этих людей — это пацан на районе. Сказал — сделай. А четко выраженное отношение к государству формируется в тех семьях, которых коснулась беда. Если государство в этот момент помогло, то отношение к нему будет хорошим. Отвернулось — плохим. А если беда не коснулась, то, как правило, — никаким. Только рано или поздно она все равно коснется — у нас ведь грустная страна.
В кухне появляется сонный Даня. Подходит к столу, маяча белыми пятнами на спине. Некоторое время с восхищенной улыбкой смотрит на батарею роллов. Довольно хрюкнув, берет один пальцами. Аня подает ему вилку.
— А еще в нашем городе роллы едят вилками! — смеются они. — Сейчас он все съест.
— Он не несчастный, — говорит Аня, вытирая Дане сопли. — Он растет в полноценной семье, с мамой и папой. Мы любим его, и мы любим друг друга.
Круг замкнулся. Но замкнули его не мои вопросы, а последние Анины слова. В круге этом оказались все члены семьи, которые вместе любят одного, и по отдельности любят друг друга. А с Ани вообще можно писать современный образ российской женщины-матери. Да, у нее узкие бедра и накачанные руки. Она совсем не вписывается в традиционные образы — смиренные жертвенностью своей. Но… суть ее осталось той же, и ангела она родила. Ангела, способного дотянуться до людей в соцсетях своим обрубленным крылом, коснуться их и позвать делать добро. Ведь ангелы, в отличие от людей, не могут выжить без добра и любви. И если так думать, то вопрос «За что ей беда?» отметается сам собой. Ангел был дан ей в благодарность — за любовь.
И если думать так, то все становится на свои места.
Место подвига
Чем отличается вера в чудо от безумного бреда.
Одна из самых древних в России православных обителей, Николо-Пешношский монастырь, основанный в 1361 году, все еще делит «жилплощадь» с интернатом для людей с психическими проблемами. Именно здесь, на границе веры и безумия, происходит такая реальная жизнь, которую при желании можно прочитать и как рождественскую сказку — как и положено, страшную, с поиском Бога и с обязательными нападениями бесов. Но в сказках они должны отступить. А в жизни?
Темная «вольво» медленно объезжает широкую лужу, двигаясь к серокаменным воротам. Из-за деревьев выходят люди в спортивных штанах, синих куртках и черных шапочках, торчащих на макушке колпаком. Бредут за «вольво»: одни — с головой, откинутой назад, будто идти не хотели, но ноги сами понесли, другие — шатаясь, но целенаправленно, словно машина потянула магнитом.
Перед воротами машина останавливается. Они обступают ее. Улыбаются — гнилыми зубами и голыми деснами. Священник в черной рясе, сидящий за рулем, опускает стекло.
— Отец Григорий, а отец Григорий… — суется в окно человек с круглой, как тыква, головой. — Как поживаете?
— Твоими молитвами, Виталик, — отвечает священник.
Лицо Виталика вспарывает широкая улыбка, от которой его голубые глазки отъезжают к вискам.
— Отец Григорий, заберите меня к себе! Я же песни петь и рисовать — все могу! — в нос уговаривает он.
— А что ты еще можешь? — высовываюсь я из-за плеча отца Григория.
— Не говорите ей! Не говорите! Только не говорите! — истерично кричит Виталик.
— Виталик у нас хороший, — отвечает отец Григорий, и Виталик успокаивается. — Коль, Николай, иди-к сюда… — подзывает он худого немолодого человека, стоящего у стены. Тот подходит и заглядывает в окно машины. — Мы с тобой вчера недоговорили. Ты что-то спросить хотел.
— Почему разговор с Богом называется молитвой, а Бога с тобой — шизофренией? — быстро с готовностью произносит Николай, захихикав на последнем слове, словно то не вопрос был, а анекдот.
Отец Григорий, тоже засмеявшись, выезжает со двора. Виталик машет ему рукой.
— Профессиональный вор высочайшего класса, — говорит священник. — Обчистил предыдущего настоятеля.
За окном медленно отплывает назад река Яхрома. Шестьсот пятьдесят лет назад возле нее на болоте поселился монах-отшельник Мефодий. К нему из Лавры пришел Сергий Радонежский и посоветовал строить монастырь чуть поодаль — там, где он сейчас и стоит. А Яхрому Советский Союз разбил на каналы, обезводил, и сейчас она, притаившись, умирает в траве.
— Река Яхрома… — произносит священник. — По ней Иван Грозный совершал свои знаменитые путешествия. В ней и младенец-сын его утонул — говорят, бабка в воду упустила… — Его речь такая же неспешная, как езда по дороге сквозь осень. — Видите стену? — показывает он на грязновато-белую кладбищенскую стену. — Здесь немцы шесть человек комсомольцев расстреляли. Они что-то подожгли. Когда у немцев что-то не получалось, они сильно на местном населении отыгрывались. Тут братские могилы кругом. Тут большие бои шли за Рогачево. Тут Рокоссовский по земле ползал. Тут место подвига.
— Военного или монашеского?
— А в основе и того и другого разве не лежит самопожертвование в прямом и переносном смысле? Святитель Филарет говорит: «И непостижимыми для меня Твоими судьбами приношу себя в жертву Тебе… Научи меня молиться и Сам во мне молись».
— А молитвы… сумасшедших людей и их исповеди отличаются от молитв других прихожан?
— Знаете… мы их называем не сумасшедшими, а проживающими… — Священник отрывает от дороги сосредоточенный взгляд. У него голубые продолговатые глаза, крупный нос. Он уже начал лысеть, но под рясой угадываются сильные плечи. Ему не больше сорока, но он похож на стареющего ангела-воителя. — Их вера более детская, а значит, они и к Богу ближе. Многие из них на таком еще уровне развития находятся — детском. Они верят очень искренне… «Не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».
— А кто чаще просит у Бога?
— Знаете, — он снова поворачивается ко мне, — чаще просят обычные прихожане. У них нужд житейских больше. А проживающие… Они верят и радуются. Есть и такие, которые нецензурными словами в наш адрес ругаются, но… болящие люди, их можно пожалеть… Сколько было искушений… Одних пожаров — шесть. И среди проживающих потери были. Сейчас… Тут темно, надо осторожней, — он медленно вводит машину в поворот. — Недавно священник в Коломне на машине разбился — отключился за рулем.
— Но у вас-то машина хорошая…
— Ну… не на «жигулях» едем, — довольно хмыкает он и только потом улавливает насмешку в моем вопросе. — Это не потому, что пальцы веером, — говорит он другим тоном. — Я живу в этой машине и еще сорок лет хочу прослужить. А «вольво» — самая безопасная машина… А с проживающими мы скоро расстанемся. В мае 2014 года будет построен новый корпус интерната, и они переедут туда. Но мы и дальше будем их окормлять. У нас ведь много общего.
— Например?
— Как? Они же крест на себе носят… В монастыре важную роль играет духовный фундамент, заложенный Мефодием Пешношским и Сергием Радонежским. Они же отсюда никуда не делись, не за сто тысяч километров от нас живут.
— А где они живут?
— Ну, вот Мефодий являлся во сне водителю, и неоднократно люди видели здесь монахов в ночное время, и пение здесь слышалось…
— А церковь допускает в такое верить?
— Знаете… это факт, — немного обиженно говорит он. — Я десять лет служил в женском монастыре, и чего я только в келье не видел. Враг-то не дремлет. Написано в патерике: «Келья всему научит». В келье ты постоянно в молитве — как воин в крепости… Я когда этот монастырь принял, здесь не было ни одного послушника. Ни-ко-го… Только бывший настоятель и его семья. И в первую же ночь — на 30 августа 2008 года — на меня напали бесы… И хотели они меня расплющить просто. Они были невидимы, но физическое воздействие было очень сильным… И конечно, я был в растерянности: вот я принял монастырь, братьев нет, денег нет, спонсоров нет, никого не знаю, а тут еще напасти бесовские. И что делать?
