– Есть кто живой? – Крик Жорика эхом прокатился по помещению и затих как-то уж слишком быстро.
На его зов из-за ближайшей двери выглянула то ли медсестра, то ли санитарка, раздраженно замахала руками:
– Чего орешь?
– Привез на анализы. Принимайте! – Жорик приткнул кресло к стене. – Приказ самой.
– Ходячая? – То ли санитарка, то ли медсестра бросила на Арину раздраженный взгляд.
– Ходячая. – Жорик полной грудью вдохнул прохладный кондиционированный воздух, фыркнул как жеребец.
– Так чего сидим? Кого ждем?
– Это вы мне? – Арина не сразу поняла, что обращаются к ней.
– Нет, это я тени отца Гамлета! Взяли, понимаешь, моду – здоровых кобылиц в колясках как инвалидок катать!
Значит, все-таки санитарка, медсестры в этом заведении вымуштрованные. Арина медленно встала. Жорик даже не сдвинулся с места, чтобы ей помочь. Это хорошо, пусть держится от нее подальше.
– Новенькая? – Санитарка тоже не вмешивалась.
– Старенькая, из флигеля. – Жорик прижался спиной к стене, поскреб выпирающее из-под робы брюхо.
– Так она же вроде…
– Меньше болтай, Людка, забирай девку. Как управятся, позвони – я приду.
* * *
Кровь темно-бордовая, почти черная, цвета переспелой вишни, тянулась за поршнем шприца неспешно, словно нехотя. Процедурная медсестра озадаченно поглядывала то на Арину, то на уже почти полный шприц.
– Глянь-ка, цвет какой. – Санитарка Людка тоже смотрела на шприц как зачарованная. – Кровь черная, что деготь.
– Так уж и деготь, Людмила Васильевна! Скажете тоже.
– А то! Что я, кровищи не навидалась? Я ж всю жизнь в медицине. И в хирургии работала, и в стоматологии. Даже в морге доводилось. А такого вот не видела.
– Может, со свертываемостью что-то? – Игла вынырнула из вены, медсестра прижала к месту укола ватку, велела: – Зажимайте!
Арина послушно зажала. Если бы ее спросили, она, возможно, рассказала бы, что свертываемость тут ни при чем, что кровь цвета переспелой вишни досталась ей в довесок к некоторым способностям, но ее никто не спрашивал. Да и кто станет хвастаться ведьмовскими талантами в стенах сумасшедшего дома?! Только сумасшедший и станет. А она нормальная, только ведьма.
После анализов были еще кардиограмма и энцефалограмма, затем взвешивание, после которого Арина осознала, как сильно похудела за последние месяцы.
– Кожа да кости, – сказала Людка и любовно погладила себя по крутым бокам, а медсестра лишь неодобрительно покачала головой.
Жорика вызвали через час. Был он мрачен, цыкнул на Людку, сунувшуюся было с разговорами, недобро зыркнул на Арину, но тут же отвел взгляд.
– Хелена велела, чтобы с анализами не затягивали, – буркнул, ни к кому конкретно не обращаясь. – Садись, – ткнул пальцем в грудь, – покатимся.
Палец был толстый, заскорузлый, с пораженным грибком ногтем. Арина сцепила зубы, чтобы не зашипеть, не отшатнуться. Прислушалась к себе, ожидая какого-нибудь другого отклика: не брезгливого отвращения, а того, что лежит за гранью, того, с чем она до сих пор не научилась управляться. Не было отклика. Черная кровь безмолвствовала. Значит, еще не время. Или Жорику просто повезло.
Обратно к флигелю ехали той же дорогой, и Арина снова смотрела во все глаза, запоминала то, что упустила в прошлый раз. Дорогую иномарку, приткнувшуюся у куста гортензии. Охранника в серой униформе с дубинкой на поясе и рацией в нагрудном кармане. Бронзовую табличку с завитушками и надписью «Дубки». Наверное, на заре существования поместья дубы и в самом деле были дубками. Тот, кто посадил деревья с любовью и заботой, знал, что никогда не увидит их зрелого величия. Гораздо проще высадить быстрорастущие тополя или липы и через несколько десятков лет наслаждаться прогулками по тенистому парку. Но хозяин усадьбы – или хозяйка? – выбрал дубы, предпочел мечту реальности.
Площадка для отдыха была пуста, санитар Степка развел своих голубушек и голубчиков по палатам. Других пациентов тоже не было. В этом месте и в самом деле оказалось очень тихо, только издалека доносился приглушенный стрекот газонокосилки. Санаторий… Или пионерлагерь… Чем же не угодила усадьба с уютным названием «Дубки» пионерам? В те далекие времена еще слыхом не слыхивали о частной собственности и рейдерских захватах. Все самое лучшее, самое экологичное отдавали детям. А дети вот… не захотели.
Зоя Петровна сидела на боевом посту, опираясь массивным бюстом о столешницу, и что-то записывала в расчерченный от руки журнал. Все двери, кроме той, что вела в Аринину палату, были закрыты.
– Забирайте!
Жорик не рассчитал. Или, наоборот, Жорик рассчитал все очень точно. Кресло не вписалось в дверной проем, прошло впритирку к косяку колесом и Ариниными пальцами. Она закричала, прижала к груди руку с ссаженными до крови костяшками. Закричала не столько от боли – с болью она почти свыклась, – сколько от неожиданности и злости.
– Ой, не успела. – Жорик разглядывал ее окровавленную руку с нескрываемым удовольствием. Он улыбался. – Что ж ты неуклюжая такая?
Он стоял в дверном проеме каменным истуканом, лыбился и не подпускал к Арине Зою Петровну. Наслаждался чужими мучениями. Садист.
– Да пусти ты меня! – Медсестра протиснулась в палату, захлопотала вокруг Арины. – Больно, милая?
Больно, но она справится. Не с таким справлялась. Сейчас нужно думать не о боли, а о том, чтобы Блэк и собственная ярость не сорвались с невидимой цепи. Нужно как-то сдержать закипающую черную кровь. Или не сдерживать?
Боль в руке стихла, стоило только Арине сосредоточиться, отступила в тень, затаилась. Арина, наоборот, подалась вперед, встала из ненавистного кресла и, не обращая внимания на Зою Петровну, пошла на Жорика.
Смотреть в лоб, чуть выше переносицы. Смотреть и не отвлекаться ни на что, ни на голоса, ни на боль, ни на биение собственного сердца, ни на исходящий от Жорика смрадный дух. Черная кровь знает, что делать.
Жорик перестал улыбаться. Жорик, двухметровая громадина, сделал шаг назад, заморгал часто-часто, как готовый расплакаться ребенок, а потом сжал виски руками и закричал.
Арина тоже закричала. Раскаленная спица боли вонзилась в мозг, вошла в точку выше переносицы, провернулась, ослепила, сбила с ног.
Она лежала на боку, не в силах пошевелить даже пальцем, а рядом, скрючившись, валялся Жорик. По отвисшей нижней губе медленно стекала нитка слюны, и на полу у небритой щеки уже образовалась лужица. Веки Жорика мелко подрагивали, словно он спал и видел сон. С ее собственными глазами тоже было что-то не то, окружающий мир казался размытым и нечетким. Боль растекалась, наполняла собой черепную коробку, а к горлу неминуемой волной подкатывала тошнота. Ее вырвало, и в голове что-то взорвалось, снова ослепило, а потом погрузило во тьму…
