— А хлеба разве здесь вовсе не едят? — спросил Бенно.
— Хлеба? — повторил, хмуря брови, господин Нидербергер. — Вот это наш хлеб! — и указал на месиво.
— Так здесь ничего не пекут, ни…
— Ни гамбургских лепешек, ни хлебцев, хочешь ты сказать? Да, пекут, но только для богатых людей, а мы едим муку, поджаренную и вареную! — с этими словами господин Нидербергер вышел. Бенно остался один. Ему дали есть, но тут не было ни стола, ни стула, не говоря уже о скатерти или салфетке, ни тарелки, ни ножа, ни вилки. Он уныло взял кусок безвкусного сыра и сквозь слезы принялся есть его, оставив нетронутым все остальное: и сало, и месиво.
Из соседней комнаты доносились до него крикливые звуки раздраженного голоса донны Паолины. Хозяин дома бешено ударял кулаком по столу, затем послышался звонкий удар, и в следующий момент одна из негритянок с воем кинулась в кухню. Теперь Бенно стало ясно, почему его принципал не приглашал его в общую семейную комнату.
Донна Паолина кинулась вслед за беглянкой, снова послышалась злобная ругань, гневные слова и плачущий, молящий о пощаде голос рабыни. Затем все стихло, и хозяйка дома снова вернулась в смежную с лавкой комнату.
Около одиннадцати часов ночи двери лавки заперли и лампу погасили.
— Ну, теперь пойдем! Я укажу тебе место, где ты можешь спать! — проговорил господин Нидербергер, обращаясь к Бенно, и, взяв в руки зажженный фонарь, вышел во двор. — Смотри, не свались, здесь яма! — продолжал он, освещая фонарем громадную лужу, где копошились свиньи.
Тощая собака промелькнула при свете фонаря; кто-то жалобно не то ныл, не то стонал где-то в углу двора. Наконец господин Нидербергер отворил дверцу небольшого полуразвалившегося сарайчика и сказал:
— Ну вот, здесь ты можешь спать!
— Я не вижу тут постели! Да и окна здесь нет! — почти испуганно сказал Бенно.
— Постели? Окна? — повторил Нидербергер, — вон там наверху отдушина, а что касается постели, то неужели ты думаешь, что здесь, при такой жаре, люди спят на перинах?!
— Нет, но на тюфяках или матрацах!
— Да… когда ты станешь богатым человеком, тогда никто тебе не помешает спать на тюфяках и матрацах, а пока, вот там на веревке висит воловья шкура, на ней прекрасно можно спать! Ну, прощай! Смотри, не оставляй дверцу открытой, а то к тебе заберутся свиньи! — и, притворив за собой дверь, он удалился.
Сердце Бенно болезненно сжалось, когда он остался один. Узкая полоска света от фонаря освещала самую безотрадную картину: целая груда ящиков, тюков и мешков, разная домашняя рухлядь загромождали глиняный или земляной пол сарая. Кругом него возились, бегали, скреблись и грызлись крысы. Когда он дотронулся до предназначенной ему для постели шкуры, из нее полетели клочья шерсти и целое облако пыли. В сарае было нестерпимо душно. Бенно начал задыхаться. Он отворил дверь. На дворе было совершенно темно; черные тучи обложили все небо, и временами сверкали огненные молнии. Надвигалась страшная гроза. Вдруг раздался оглушительный треск. Ударила молния, и вслед за нею разразился такой ливень, о каком мы, жители Европы, не имеем ни малейшего представления. Неудержимые потоки воды лились с неба сплошной струей, точно целое озеро опрокинулось над городом и в несколько секунд затопило все, не только двор, но и весь сарай. Крысы и мыши, как ошалелые, кинулись спасаться в свои норы. Бедный Бенно в один момент промок до нитки: вода лилась на него сквозь крышу с такой силой, как будто он стоял под водосточной трубой. Сапоги, карманы его куртки, — все было полно воды. Удар грома следовал за ударом, молнии сверкали, разрезая небо громадными огненными стрелами. Шум ливня и грозы был до того оглушителен, что сразу буквально ошеломлял непривычного человека.
Бенно через отворенную дверцу наблюдал за жилым помещением своего принципала. «Не вспомнит ли он о том, что Бенно, незнакомый еще с местным климатом, предоставлен теперь в эту страшную непогоду всем неистовствам стихии, что ему негде укрыться от дождя?! Не явится ли он, не позовет, ли его в сухое и надежное помещение?» — думалось бедному юноше. Но нет, о нем, очевидно, и не думали. Между тем гроза продолжалась всю ночь напролет и только под утро стала немного стихать.
Около шести часов дверцы сарая отворились, и в них появилась фигура господина Нидербергера.
— Эй, Бенно, пора вставать!
Юноша решительно подошел к своему принципалу и сказал твердым, почти строгим голосом:
— Где мои вещи, господин Нидербергер?
— Почему ты спрашиваешь об этом?
— Потому, что я желаю переодеться, — сказал Бенно. — Вы, очевидно, не знали, что крыша вашего сарая протекает!
— Какие пустяки! Важное дело — несколько лишних капель воды для молодого человека твоих лет! Что тебе от этого сделается? Пойдем скорее, мне надо послать тебя на дом к одному очень богатому покупателю отнести ему кое-что да затем подстеречь опять, как и вчера, нашего почтальона. По пути солнышко высушит тебя!
Но Бенно не трогался с места. Он был до того обижен подобным отношением, что решил ни за что не поддаваться.
— Я вас спрашивал, пришли ли мои вещи, господин Нидербергер? — настойчиво повторил он.
— Ну да! На что они тебе теперь? Я ведь сказал тебе, что прежде всего надо сходить к моему покупателю, затем…
— Пока я не переоденусь, я никуда решительно не пойду и не буду ничего делать, до тех пор, пока вы не выдадите мне моих вещей и не укажете мне сухого помещения, где бы я мог переодеться!
— Да это настоящий бунт! Я обязался твоему дяде кормить и одевать тебя в течение трех лет твоего обучения! Как же я могу допустить, чтобы ты напрасно трепал платье? Смотри, ведь все на тебе уже почти просохло!
Бенно молчал, но по лицу его было видно, что он намерен стоять на своем. Господину Нидербергеру волей-неволей пришлось подняться на чердак и выдать мальчику его сундук. Хотя замок с него был уже сорван и вещи перерыты, но пока все еще было цело. Переодевшись здесь же и выпив кружку отвратительного жидкого кофе, он отправился с громадной корзиной полной всякого товара в аристократический квартал города.
Вернувшись в лавку, Бенно погрузился в невеселые думы.
— Ах, если бы Гармс знал обо всем этом, если бы он видел его теперь с этой тяжелой корзиной! Но нет, он ничего не напишет ему о своем житье здесь. К чему огорчать бедного старика! Но что, если он, Бенно, вдруг захворает в этом ужасном доме? — Господин Нидербергер даст ему умереть, как собаке, где-нибудь в углу полуразвалившегося сарая, без всякой помощи — в этом нет сомнения.
Вдруг чья-то рука слегка коснулась его плеча. Бенно обернулся.
— Сеньор Рамиро! — воскликнул он, и слово это вырвалось из его груди каким-то радостным вздохом облегчения. Вся кровь прилила у него к сердцу, и он молча глядел в лицо перуанца.
— Ну, как вам живется? — спросил наездник.
— Ах, не спрашивайте! — отозвался бедный юноша.
— Да, вы правы, что тут спрашивать: и так видно. А скажите, заметили вы в конце этой улицы церковь?
— Да!
— Ну, прекрасно! Когда смеркнется, я буду ожидать вас там, в этой церкви. Я хочу вытащить вас из этой грязной ямы: если вы там пробудете еще одни сутки, то непременно заболеете лихорадкой!
— Мне и самому так кажется: голова у меня болит, точно хочет треснуть!
— Вот видите! Так когда стемнеет…
Все это происходило в отсутствие господина Нидербергера. В этот момент вошли еще двое покупателей, и сам хозяин лавчонки вышел из смежной комнаты.
Бенно вручил сеньору Рамиро несколько штук купленных им сигар, и тот вышел. Что ему теперь делать? Как быть? Во всяком случае, хуже, чем здесь, у господина Нидербергера, ему нигде быть не могло!
Бенно машинально исполнял всю возложенную на него работу, не требовавшую, кстати говоря, никакого ума, и думал только о предстоявшем ему решительном шаге. Это был вопрос, быть может, всей его будущей жизни. Надо было все взвесить, все обдумать. Тяжело было на душе у бедного юноши: при нем не было никого, с кем посоветоваться, никого, кому доверить свои думы и сомнения!
