— Слушай, может, будем уже грузить, — предложила мать, — посмотрим, тяжело ли получится.
Он рассмеялся.
— Не беспокойся, тележка выдержит вдвое больше.
— Она-то выдержит, а мы как?
— Может, прикажешь двинуться домой с ненагруженной тележкой?
— Это как тебе будет угодно.
Мать не улыбалась. Обычно она упрекала его, что он невеселый, а сегодня ворчала она, в то время как он давно не чувствовал такой бодрости, такого удовлетворения.
Он опять принялся за работу. Теперь дело шло несколько медленнее из-за пробудившейся боли в запястье. Это было не страшно. Но все же ему приходилось сдерживать свой пыл. Иногда он справлялся с веткой только после двух-трех ударов ножа, а четверть часа тому назад срезал бы ее с одного маху. Может, пошли дрова посуше? Он остановился на минуту. Огляделся вокруг. Вон там на ветках как будто побольше листьев. Должно быть, те деревья срублены позже.
— Ты переходишь на другое место? — спросила мать.
— Да, там лес как будто получше.
— Придется дальше таскать вязанки.
— Да тут и двадцати метров не будет… Принеси-ка попить, а заодно возьми из сумки брусок, я поточу нож.
Он сел в ожидании жены на пень, положил нож на землю у своих ног и, крепко сжав левой рукой запястье правой, принялся сгибать и разгибать пальцы. Он чувствовал, как ходят под кожей сухожилия. Боль немного утихла, разошлась по руке до локтя и в конце концов замерла.
— У тебя рука болит?
Он не слыхал, как подошла жена.
— Нет, хочу размять пальцы.
— Ты ободрал левую руку, — заметила она.
— Э… э… пустяки.
Он обтер руку о штаны.
— Смотри, как бы чего не прикинулось.
— Не страшно. Откуда в лесу быть заразе.
Они выпили по стаканчику чуть теплой воды с вином.
— Солнце передвинулось, — сказала мать. — Мешок был уже не в тени.
Отец посмотрел на небо. Должно быть, мать угадала его мысль. Она сказала:
— Надо было все-таки взять часы, точно времени никогда не узнаешь.
— Во всяком случае, сейчас немногим больше трех. Доделаю что осталось, и будем накладывать тележку.
Вставая, он плотно сжал губы, чтобы не застонать. Словно нож врезался ему в поясницу. Он скрючился, и острие ножа поползло вдоль спины. Эта боль шла к слиянию с другой болью, которая началась в кистях обеих рук, пронизала его до мозга костей и добралась до затылка. Там три потока режущей боли соединились, сплелись в один узел и со страшной силой, как тремя ремнями, скрутили его тело, будто задумав сломать ему хребет.
— Фу ты, черт, — прохрипел отец, — у меня что-то внутри сместилось.
Он едва дышал. Пока он сидел, тело его онемело. И, когда, встав, он захотел размяться, проснулась вся накопившаяся усталость. Он сделал над собой усилие, еще раз крепко сжал левой рукой запястье правой и поплевал на брусок, чтобы наточить нож.
— Никак нельзя останавливаться… Никак нельзя. Отец положил брусок и принялся резать ветки. При каждом взмахе его обжигало, как крапивой, кололо, как иглами. Боль нарастала, накапливалась во всем теле, волны ее схлестывались, оспаривали одна у другой каждый мускул. Сражаясь с сучьями, он в то же время вынужден был бороться против непрекращающейся мучительной боли. Скоро он понял: что тут, что там резать сучья — одинаково нелегко, и наточенный нож тоже не очень-то облегчает работу. Однако он ухватился за мысль, что не стоило с таким трудом лезть сюда, в гору, чтобы воротиться домой с наполовину нагруженной тележкой, и это помогло ему собраться с силами. Он сказал матери, что они увезут две дюжины вязанок, — раз сказано, значит, так тому и быть. Однако он все чаще и чаще оглядывался назад и считал кучи веток, которые мать складывала в вязанки. Он насчитал восемнадцать вязанок.
— Может, хватит? — спросила тут мать.
— Я сказал: две дюжины, — проворчал он, едва разжимая губы.
У него лицо и все тело были в поту. Он положил нож, сбросил каскетку и снял рубашку.
— Не раздевайся, простудишься, — остановила его мать.
— Нет, как раз наоборот. Я сниму фуфайку, чтобы она высохла на солнце, а потом, когда будем спускаться, надену опять.
Мать взяла мокрую фуфайку и расстелила на припеке, на дровах.
— Ты бы кончал, — сказала она.
Он надел рубашку и снова принялся за работу. Оглянувшись опять, он увидел, что жена делает вязанки поменьше. Ему хотелось крикнуть, что так она только зря тратит проволоку, но он ничего не сказал. Не мешало бы нарезать вязанки две лишние, подумал он, хотя бы для того, чтобы доказать жене, что он не попался на ее удочку; однако, когда она остановила его, сказав, что две дюжины вязанок уже есть, он глубоко вздохнул и воткнул нож в полено рядом с фуфайкой.
— А может, нарезать еще две-три?
Он спросил, но его вопрос не был рассчитан на ответ. Он знал, что скажет жена, и она в точности так и сказала:
— Положим на тележку те, что уже готовы. А там посмотрим.
Отец стянул вязанки проволокой. И это тоже было трудно, потому что после минутной передышки каждое движение отзывалось в онемевших от усталости мускулах, в мускулах, где еще дремала только притупившаяся боль. И боль эта разгоралась, как жадное пламя. Обострялась с каждым движением. Отец угадывал, когда она приближалась. Чувствовал, как она нарастает, и ждал, когда она достигнет высшей точки. Он начал с ней своего рода игру, но силы были неравные. Все шло не по правилам. Сколько бы он ни говорил: «На этот раз я с тобой справлюсь», тело не слушалось, поддавалось терзавшей его боли. А ведь он всю жизнь трудился. Он был не из тех, чье тело ломит с непривычки к работе. Но каждодневная работа в саду и труд дровосека не одно и то же. Бесконечный утренний путь, а потом эта спешка. Он хотел вернуться к тому ритму, в котором работал когда-то. Но тогда у него за спиной было куда меньше лет, и в лес он ходил только за тычинами для огорода да за кольями для забора. Он набросился на работу как лютый зверь, желая доказать себе самому, что еще молод. Но физической энергии не хватило. Машина, пущенная в ход, работала безостановочно, однако незаметно накапливалась усталость. И когда мера переполнилась, усталость хлынула через край. Теперь к ней присоединился еще и страх перед обратной дорогой. Невольно ему вспомнилось, что мать говорила о спуске, который ведет на большак. А если жена не преувеличивает? Смогут ли они вдвоем вывезти отсюда, с вырубки, тележку с такой поклажей?
Покончив с вязанками, они оттащили их к дороге и пошли за тележкой.
Сначала грузить было просто отдыхом. Поднимая плотные, туго стянутые проволокой вязанки, отец приободрился. Он с удовольствием их пересчитывал, радовался, что ни одна не торчит из-за края тележки. Любо-дорого будет смотреть, так они ее нагрузят. Вот будут они проезжать по городу, старики, увидя их, наверняка скажут: «А вязанки у папаши Дюбуа еще хоть куда. У него верный глаз. И тележка нагружена здорово».
По мере того как росла гора вязанок, работа требовала все больших усилий, большего напряжения мускулов. Кинув на тележку пятнадцатую вязанку, отец закашлялся и вынужден был остановиться. Мать поспешила принести ему попить, и все-таки он долго не мог отдышаться.
— Мы пожадничали, — сказала она, — слишком много их наготовили.
Отец понимал, что жена права, но ничего и слушать не хотел.
— Мы придвинем тележку к этому штабелю, — сказал он. — Я влезу, а ты приставишь вязанки к дровам, я буду грузить сверху.
— Еще сломаешь ногу.
— Не беспокойся.
Ему было одинаково трудно что говорить, что работать: он боялся снова раскашляться. Матери пришлось вместе с ним подтаскивать к дровам уже тяжелую тележку. Отец стал ногой на ступицу и влез на штабель. Дрова были толстые, он утвердился на них без труда. Он обрадовался, увидав, что вязанки дошли доверху. Да, нагрузили что надо. Он правильно рассчитал. Он слез, точным взмахом руки набросил веревку и так стянул тележку, что она скрипнула.
— Доедем до большака, стянем еще. За это время вязанки утрясутся и улягутся плотнее.
Мать показала на небо.
— Прохлаждаться нечего. Скоро стемнеет, — сказала она.
И верно. Солнце стояло низко, и на поляну уже ложилась тень.
— Когда спустимся, я надену фуфайку.
Они повесили вещевой мешок на боковую стенку тележки, отец взялся за дышло, мать стала сзади.
— Поехали, — крикнул он, — поехали!
Отец нагнулся вперед и потянул тележку, напрягая все силы и кляня неунимавшуюся резкую боль в спине и руках. Тележка тронулась с места и покатилась, подскакивая на неровностях подсохшей дороги. Дорога вела под гору, и, чтобы все шло гладко, достаточно было объезжать рытвины и большие корни.
В лес уже вошли сумерки. Там воздух был не такой свежий, и отец дышал с трудом. Ему захотелось на минутку остановиться и передохнуть, но он заметил, что спуск кончается и дальше дорога идет в гору. Чтобы взять этот небольшой подъем, лучше было воспользоваться разбегом. Склон был довольно отлогий, но все же тележка замедлила ход.
