— Мой творческий темперамент не иссяк, — отшутилась Рейвен, ощутив на себе цепкий взгляд Лорен. — Я хочу как можно лучше сделать эту работу.
Рейвен посмотрела вслед уходящей актрисе.
— И эта женщина тоже знает, чего хочет, — пробормотала она.
— Она желает получить «Оскара», — усмехнулся Брэндон.
— Но, как ты помнишь, ее трижды выдвигали на «Оскара» и трижды обходили. Она решила, что снова такого не произойдет.
— А ты отказалась бы отхватить такую премию?
— Вот забавно, я и забыла, что мы тоже можем. Звучит заманчиво. Но лучше не делить заранее шкуру неубитого медведя.
— Как прошла репетиция?
— Хорошо. Очень хорошо. Оркестр слаженный. Ты скоро уедешь?
— Да. Ты возвратишься одна с приема? Рейвен смутилась, поняв, что он имел в виду.
— Сюда ехала одна. Я опоздала, совершенно вдруг забыла о приеме, но Джули оставила мне записку. Она не представила тебе Лоренцо?
— Нет, здесь мы не встретились с ней.
Рейвен тут же принялась искать глазами Джули, но Брэндон взял ее за подбородок и повернул к себе.
— Позволь мне отвезти тебя домой?
— У меня своя машина, Брэнд.
— Это не ответ.
Ею овладела нерешительность, ей так трудно было бороться с ним.
— Но это не лучшая идея.
— Почему нет? — Ей послышалась насмешка в его тоне, пока он не улыбнулся и не поцеловал ее. Что значил его вопрос — поддразнивание, извинение или вызов? — Впрочем, может, ты права. Я увижу тебя через несколько недель. — Он дружески потрепал ее по плечу, повернулся и ушел.
Глава 6
Театр был темным и тихим. Только эхо шагов Рейвен говорило о великолепной акустике. Правда, тишина временами нарушалась рабочими, электриками — тем множеством людей за сценой, которые все вместе составляют неотъемлемую часть театра. Голоса людей смешивались со стуком по дереву и металлу. Они гулко раздавались в пустоте, как и шаги Рейвен. Рабочий шум всегда нравился ей и радовал ее. Но она любила и тишину пустого театра, по которому обожала бродить задолго до репетиций, задолго до того, как открывались главные двери и появлялись представители прессы с их постоянными назойливыми вопросами.
Сейчас у певицы не было желания общаться с прессой. Она уже рассказала журналистам с полдюжины историй о себе и Брэндоне, поделилась размышлениями о взаимном сотрудничестве в работе над фильмом и о том, что их отношения стали чисто деловыми. Однако старые фотографии все еще перепечатывались, старые вопросы задавались снова и снова. Каждый раз это был удар по больному месту.
Дважды в неделю Рейвен звонила клинику и вела серьезные разговоры с доктором Картером. Дважды в неделю доктор переводил ее звонки в палату у матери. Хотя это было глупо, но Рейвен снова начала верить обещаниям матери, слезливым клятвам и надеяться на возможность ее выздоровления.
Напряженные гастроли заставили мобилизовывать всю энергию, поэтому она чувствовала эмоциональное опустошение. Не в первый раз ей оставалось положиться на удачу и голос.
Поднявшись на сцену пустого театра, Рейвен повернулась лицом к воображаемой аудитории. Ряды в зале уходили назад, подобно волнам во время отлива. Но она знала, как плыть по этим волнам, знала с первого своего концерта. Она от природы была исполнительницей так же, как ей был дан от природы поставленный голос, она ведь не училась пению. Но она оказалась и одаренным поэтом, и композитором, — такая вот богатая талантами натура!
Сейчас ей вспомнились слова одной старой песни, и мелодия, уже почти забытая, снова зазвучала в ее душе. Но она не торопилась сесть за рояль. Память — опасная вещь, она причиняет боль. Но ей нужно было доказать себе, что прошедшие годы сгладили остроту обиды. Она начала с того, что потихоньку стала напевать. Ее голос постепенно окреп, он был слышен уже в самых дальних уголках театра.
К любви приливам и отливам
Должны мы мудро привыкать
И верить — жарких чувств порывы
Вернутся вскоре к нам опять.
Пусть сердце — маленький кораблик —
По ветру парус развернет,
Волне поверит своенравной
И в море верный путь найдет…
Слишком сентиментально? Когда Рейвен сочиняла песню, она не думала так. Сейчас она пела то, чего не исполняла несколько лет. Это было время, когда она выступала вместе с Брэндоном. Как гармонично низкие тона ее голоса сливались с его чистым спокойным голосом. Потом, если эту песню передавали по радио, она выключала его, и решила никогда больше не записывать ее для альбомов и не исполнять на концертах. Сейчас же ей необходимо было воскресить воспоминания о работе с ним, чтобы посмотреть в лицо реальности и убедиться, что сможет сотрудничать с ним, спрятав глубоко в сердце свое чувство к нему. Осталось всего две недели, чтобы решить, удастся ли ей быть такой.
Она не изменила своего решения работать с ним, но боялась повторения прошлого. Не потому, что прошлое оставило шрам в ее душе, больше всего она страшилась самой себя, того, что помимо воли ее неудержимо тянуло к нему.
— Я давно не слышал, чтобы ты это пела.
Застигнутая врасплох, Рейвен резко обернулась и увидела своего друга-музыканта Марка Риджли.
— Ох, Марк! — У нее вырвался вздох облегчения. — Ты перепугал меня, появившись сзади. Я не знала, что тут кто-то есть.
— Мне не хотелось останавливать тебя. Я слышал эту песню только, когда ты пела ее с Карстерсом. — Марк вышел из тени кулис и подошел к ней. У него за спиной висела гитара. Это было характерно для него. Его редко видели без инструмента. — Эта песня — одна из лучших твоих вещей. Только, думаю, ты не захочешь петь ее с кем-нибудь другим.
Рейвен удивилась тому, что он оказался таким догадливым. Разумеется, у Марка были основания так думать.
— Да, полагаю, что не захочу. Пока. Ты пришел сюда порепетировать?
— Я звонил тебе домой. Джули сказала, что, возможно, ты здесь.
Марк подошел к ней и, поскольку на сцене не было стульев, сел на пол. Рейвен опустилась рядом с ним, скрестив ноги. С этим человеком она чувствовала себя непринужденно, впрочем, как и с любым другим музыкантом.
— Я рад, что ты приходишь сюда. Я тоже испытываю необходимость прочувствовать театр до начала представления. Все остальные оркестранты обсуждают будущее выступление.
— Где мы сейчас? В Канзас-Сити? Господи, как я ненавижу самолеты! Снуешь как челнок — то туда, то сюда. После гастролей только дня через два начинаешь приходить в себя.
Музыкант быстро перебирал струны своей гитары. Он смотрел на руки Рейвен, лежащие на коленях, — золотисто-коричневые от загара и такие хрупкие. Сквозь кожу просвечивали голубые жилки. Ногти не длинные, хорошей формы, покрытые светлым лаком. На пальцах никаких колец. Руки лежали неподвижно, значит, она сейчас уже не нервничает, как тогда на приеме. Теперь она была спокойна.
