Однажды такое его внимание имело весьма плачевные последствия для меня. Мама только-только сшила мне новое пальтишко. Помню, было оно темно-синим, с пелеринкой, отороченной черным мехом. В тон ему был и капор, а бирюзового цвета рейтузы и перчатки она купила не где-нибудь, а в «Торгсине». В общем, нарядила дочку. Пошла я впервые в этой обнове в школу. Ко времени, когда должны были закончиться уроки, мама вышла погулять с моим маленьким, недавно родившимся братом Володей. Положила его в коляску и направилась к школе, чтобы встретить меня. А в это время Сенька Канторович догнал меня и то ли толкнул, то ли сильно ударил портфелем, но только оказалась я во всей своей красивой обновке в луже. Мама, увидев забрызганную грязью дочь, которую она утром так тщательно нарядила, пришла в ужас.
Но дружба с Сеней у нас не прервалась. Потом я бывала у них в гостях — они жили неподалеку от нас, в Дровяном переулке, — знала его папу с мамой.
Когда началась война, Сеня, совсем еще мальчишка, убежал на фронт. И остался там, хотя было ему тогда только пятнадцать. Встретились мы уже после войны, а потом жизнь нас развела и я на какое-то время потеряла его из виду. Вспоминала только, каким веселым, улыбчивым парнем он был. Сколько живу, а такой улыбки не видела ни у одного мужчины. И не потому, что я идеализирую свою первую любовь. Нет, назвать красивым Сеню было нельзя — обычное лицо с веснушками, правда, привлекали его умные серые глаза, их жизнерадостное выражение. Он весь буквально светился изнутри. И после войны, когда мы увиделись, это был бравый, энергичный офицер…
А потом… Как-то во время гастролей в Харькове в моем гостиничном номере раздался телефонный звонок. Это был Семен — он разыскал меня, увидев афиши. Пришел. Но теперь передо мной стоял уже совсем другой человек — какой-то опустошенный, угасший… Мы долго и откровенно разговаривали. Он понял, о чем я хочу, но не решаюсь его спросить, — видимо, прочитал в моих глазах немой вопрос.
— Не спрашивай меня, что со мной, почему я стал таким… Да, я честно выполняю то, что мне положено по службе… Да, я там на хорошем счету… Но все это не мое… — Семен понимал, что армия, где все по ранжиру, где трудно быть индивидуальностью, личностью, тем более такой незаурядной, как он, — это не его стезя. Но продолжал служить, насилуя себя, мучился…
Самое страшное произошло потом. Это было в конце 60-х годов. Семен и его друг (то ли тот был замполитом, то ли им был Семен, точно не помню) узнали про своего командира, генерала, неприятные вещи — что, используя свое высокое положение, он ворует или что-то в таком же роде. По кодексу офицерской чести Семен с другом не могли не пойти к командиру и все ему высказать прямо и откровенно. И случилась трагедия — генерал застрелил их обоих, а затем покончил с собой… Другу моего детства было около сорока лет… Похоронили его в Москве. Помню, собрались тогда в Дровяном, у его родителей, все наши бывшие девчонки из близлежащих переулков, с Ульяновской улицы… Те, кто когда-то был влюблен в лучезарного московского мальчика Сеню Канторовича…
Как это ни покажется сейчас странным, но, заканчивая ГИТИС по специальности артистка театра музыкальной комедии, я вовсе не увлекалась опереттой. По сути дела, я и не знала толком этого вида искусства, потому что любила оперу, выросла на спектаклях Большого театра. Мне казалось, что я по своей природе призвана заниматься совершенно другим — камерным пением. В институте, в классе Доры Борисовны Белявской, я продолжала петь романсы, которые любила и мой педагог, оперные арии, а отрывки из оперетт пела мало. К дипломному экзамену мы подготовили хорошую программу, где была песня Дездемоны об ивушке из «Отелло» Верди, другие классические произведения. Но поскольку нас ориентировали на работу в театрах музкомедии, то в программе была, конечно, и обязательная опереточная ария.
В Московский театр оперетты я впервые попала, когда была на четвертом курсе института. Как студенты специального учебного заведения, мы могли бесплатно ходить в некоторые театры: предъявив администратору студенческие билеты, получали входные пропуска. Первым увиденным мною спектаклем в Театре оперетты была «Роз-Мари» Фримля. Помню, в нем тогда была занята Софья Вермель, Джима пел Константин Лапшин, тогда же я впервые увидела на сцене Серафима Аникеева. Конечно, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я стану их коллегой.
Но именно так и случилось. Увидеть Вермель в жизни, узнать ее поближе я смогла, когда пришла работать в театр. В драматическом плане, как актриса, она была не сильна, зато брала другим — у нее был прекрасный голос и когда-то она пела в опере. Почему Вермель потом перешла в оперетту — не знаю. И еще это была красивая, я бы даже сказала, породистая женщина, с благородным лицом, с прекрасной фигурой. Вермель из семьи старых интеллигентов, где были профессора, врачи… Это ее происхождение чувствовалось — она выделялась среди других актрис особыми манерами.
«Роз-Мари» мне очень понравилась. Потом я видела и другие постановки, но опереттой тогда так и не увлеклась. Уже когда я пришла работать сюда, то стала ходить на все спектакли ставшего мне родным театра.
С первых дней моей учебы в училище руководителем нашего курса был Иосиф Михайлович Туманов, хотя с нами работали в основном другие педагоги, а он только следил, приходил на экзамены, смотрел, как идут у нас дела. Когда же мы перешли в ГИТИС, Иосиф Михайлович стал заниматься с нами непосредственно. Его репетиции, которые проходили у нас теперь не в классах, а в актовом зале института, были незабываемыми. Эти занятия были уже другого уровня в смысле профессионализма: если в училище мы позволяли себе иногда повалять дурака, поскольку были все-таки еще детьми, то теперь все понимали — либо мы станем актерами, либо не будем ими. Во всяком случае, я воспринимала себя на занятиях Туманова именно так. Думаю, что с того момента, когда Иосиф Михайлович занялся нами всерьез, я постепенно стала чувствовать, что действительно могу быть актрисой, — так он умел объяснять, выделять наиболее значимые, наиболее интересные куски в ролях.
И. М. Туманов входил в аудиторию красивый, значительный, с гордо откинутой головой — не шел, а нес себя, умел, как говорится, себя «подать». По всему было видно, что это личность. Конечно, все наши девчонки были в него влюблены. Я же не могла в полной мере объяснить своего отношения к нему — это было поклонение, обожание, полное доверие к тому, что он нам говорил. Ко мне Иосиф Михайлович относился очень тепло, был как бы моим ангелом-хранителем. Когда мы репетировали, я видела его заинтересованность тем, что делаю, и у меня пропадали моя застенчивость, мой страх перед сценой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
