Высшее достоинство философии заключается именно в том, что она всего ожидает от человеческой свободы. Ничто поэтому не может быть пагубнее для нее, чем попытка насильственно замкнуть ее в границах теоретически-общеобязательной системы. Кто пытается сделать это, может быть очень умным человеком, но он необходимо лишен истинно критического духа. Ибо последний стремится искоренить суетный зуд демонстраций и доказательств, чтобы спасти свободу науки.
Сколь бесконечно большее значение для истинной философии имеет поэтому скептик, заранее объявляющий войну всякой общезначимой системе. Сколь бесконечно ниже его стоит догматицист, заставляющей все умы молиться какой-нибудь одной теоретической науке. Поскольку первый остается в своих границах, т. е. поскольку он сам не осмеливается нападать на область человеческой свободы, поскольку он верит в бесконечную истину, но также только в бесконечное внушение (unendlichen Genuss) последней, в бесконечно развивающуюся, самостоятельно добытую и самостоятельно завоеванную истину, – кто откажется почтить в нем истинного философа30!
Письмо шестоеСвое утверждение, что обе совершенно противоположные друг другу системы, догматизм и критицизм, равно возможны, и что обе они будут существовать рядом друг с другом до тех пор, пока все конечные существа не будут стоять на одной и той же ступени свободы, я, коротко говоря, обосновываю следующим образом: обе системы имеют перед собою одну и ту же проблему, но эта проблема никоим образом не может быть решена теоретически, а только практически, т. е. посредством свободы. При этом возможны лишь два решения этой проблемы, – одно приводит к критицизму, другое – к догматизму.
Какое из обоих решений мы выберем, – это зависит от приобретенной нами самими свободы духа. Мы должны быть тем, за что мы хотим выдавать себя теоретически; но что мы таковы, в этом может убедить нас лишь наше стремление стать таковыми. Это стремление реализует наше знание пред нами самими; и тем самым это последнее становится чистым продуктом нашей свободы. Собственным трудом должны мы раньше вознести себя до вершины, откуда мы хотим исходить: «вознести себя разумом» («hinaufvernunfteln») человек не может так же, как и не может дать вознести себя другим.
Я утверждаю, что догматизм и критицизм оба имеют одну и ту же проблему.
В чем состоит эта проблема, я уже сказал в одном из своих предыдущих писем. А именно, она касается не бытия Абсолюта вообще, потому что о самом Абсолютном как таковом невозможен никакой спор. Ибо в области самого Абсолюта обладают значимостью лишь чисто аналитические предложения, здесь господствует лишь закон тождества, здесь мы встречаемся не с доказательствами, но лишь с анализом, не с опосредствованным познанием, но лишь с непосредственным знанием – короче, здесь все понятно.
Нет предложения по природе своей менеe обоснованного, чем то, которое утверждает Абсолютное в человеческом знании. Ибо именно потому, что оно утверждает Абсолютное, для него самого нельзя далее привести никакого основания. Вступая в область доказательств, мы тем самым тотчас же вступаем в область обусловленного31, и обратно: вступая в область обусловленного, мы тем самым вступаем в область философских проблем. Как мало понял бы Спинозу тот, кто полагал бы, будто для него вся задача философии сводилась к одним только аналитическим предложениям, положенным им в основание его системы. Читая «Этику», явно чувствуешь, какое небольшое значение он сам им придавал; его мучила другая загадка, загадка мира, вопрос: как может Абсолют выйти из себя самого и противопоставить себе мир32?
Именно эта загадка гнетет критического философа. Основной вопрос его гласит: как возможны синтетические, а не как возможны аналитические суждения? Для него нет ничего понятнее философии, объясняющей все из нашей собственной сущности, ничего непонятнее философии, выходящей за пределы нас самих. Для него Абсолютное в нас понятнее, чем все другое, но непонятно, как мы выходим из Абсолюта, чтобы противопоставить себе нечто другое. Самое понятное для него, – как мы все определяем лишь согласно закону тождества, самое загадочное – как можем мы чтонибудь определять, выходя за пределы этого закона.
Эта непонятность (иррациональность), на мой взгляд, теоретически одинаково неразрешима как для критицизма, так и для догматизма.
Правда, для области опыта критицизм может доказать необходимость синтетических предложений. Однако, что это даст нам для разрешения вопроса? Я снова спрашиваю: почему имеется вообще область опыта? Как бы я ни ответил на этот вопрос, сам ответ предполагает уже существование мира опыта.
Таким образом, для того, чтобы быть в состоянии ответить на этот вопрос, мы должны были бы раньше уже оставить область опыта; но как только мы оставили бы эту область, пал бы самый вопрос. Так что и этот вопрос может быть разрешен лишь способом, подобным тому, каким Александр Македонский распутал гордиев узел, т. е. снятием самого вопроса. Таким образом, на вопрос этот нельзя дать решительно никакого ответа, ибо единственный ответ, который можно дать на него, это тот, что его более нельзя уже ставить.
Но тогда само собою становится очевидным, что такое решение этого вопроса уже более не может быть теоретическим, но необходимо должно стать практическим. Ибо, чтобы быть в состоянии ответить на него, я сам принужден покинуть область опыта, т. е. я должен отменить для себя пределы опытного мира, я должен перестать быть конечным существом.
Таким образом, тот теоретический вопрос необходимо превращается в практический постулат, и проблема всякой философии необходимо приводит нас к требованию, выполнимому лишь вне всякого опыта. Но именно тем самым она необходимо также выводит меня за пределы знания, в страну, где я уже не нахожу твердой земли, на которой мог бы прочно стоять, но где я должен сам только впервые создать таковую.
Правда, теоретический разум мог бы попытаться, оставив область знания, отправиться наугад на поиски какой-нибудь другой; но этим он ничего не достиг бы, только заблудился бы сам в суетных измышлениях, которые не привели бы его ни к какому реальному владению. Чтобы быть обеспеченным от таких приключений, он там, где прекращается его знание, должен был бы сам создать новую область, т. е. из только познающего разума он должен был бы сделаться разумом творческим – из теоретического стать практическим.
Но необходимость сделаться практическим обязательна лишь для разума вообще, а не для определенного, в рамках отдельной системы замкнутого разума.
Как бы ни были различны принципы, из которых исходят догматизм и критицизм, все же оба они необходимо должны сойтись в одной точке, в одной и той же проблеме. Только теперь лишь настало для обоих время подлинного расхождения; только теперь лишь замечают они, что принцип, до сих пор предполагавшийся ими, был не более как пролепсисом (предпосылкою), относительно которого лишь теперь предстоит высказать суждение. Лишь теперь выясняется, что все выставлявшиеся ими до сих пор положения были лишь голыми утверждениями, т. е. положениями, утверждавшимися без всякого основания: теперь, когда они вступают в новую область, в область реализирующего разума, должно открыться, в силах ли они дать реальность тем положениям; теперь лишь должно решиться, в состоянии ли они в пылу боя собственною силою своей свободы защищать свои принципы так же, как они защищали их в сфере всеобщего мира [с помощью абсолютной, не имеющей заслуг силы]33? В области Абсолютного ни критицизм не мог следовать за догматизмом, ни этот не мог следовать за тем, ибо в ней для обоих возможно было лишь абсолютное утверждение – утверждение, совершенно игнорировавшееся противоположной системой, ничего не решавшее для системы противоречащей. Лишь теперь после того, как оба они встретились друг с другом, ни один из них не может игнорировать другого, и если раньше речь шла о спокойном, без всякого сопротивления добытом владении, то теперь уже владение их должно быть завоевано победой.
Напрасно думали бы мы, что одни только принципы, положенные в основание системы, решают победу, и что для того, чтобы спасти ту или другую систему, важно лишь, какой принцип выставить в начале. Тут дело совсем не в фокусе, посредством которого в конце находят снова лишь то, что в начале – не без хитрости – было приготовлено для того, чтобы быть найденным.
Не теоретические утверждения, выставляемые безусловно раз навсегда, должны принудить нашу свободу решить вопрос так или иначе (это был бы слепой догматизм). Наоборот, с наступлением спора те принципы, как они были выставлены в начале, в себе и для себя самих, лишаются всякой значимости: теперь только должно практически и с помощью нашей свободы решить, обладают ли они значимостью или нет. Скорее наоборот, – наше теоретическое умозрение путем неизбежного порочного круга заранее предпосылает то, что наша свобода будет утверждать потом, в пылу спора. Если мы хотим выставить систему, т. е. принципы, то мы можем сделать это не иначе, как предвосхитивши практическое решение: мы не выставили бы тех принципов, если бы уже раньше наша свобода не сделала своего выбора; поставленные в начале нашего знания, они суть не что иное, как пролептические утверждения, или, – как выразился однажды Якоби неправильно и весьма таки неудачно, как он сам говорит, но все же не совсем не философски – первоначальные, непреоборимые предрассудки.
