прошлого
21
За год до этой истории с господином Н. дела в цюрихской клинике пошли хорошо, мы даже не ожидали такого. Гаустин занимал верхний этаж здания уже целиком, и там можно было устроить разные варианты шестидесятых. Спустя некоторое время нас попросили наладить подобную терапию и в отделениях «Геронтопсихиатрии», центра, в котором Гаустин разместил свою клинику. Так что теперь мы фактически располагали всем зданием. Мы открыли комнаты для лечения прошлым и небольшие клиники еще в нескольких странах, в том числе и в Болгарии.
Все больше людей страдало болезнью Альцгеймера и потерей памяти. Согласно статистике, каждые три секунды в мире у кого-то обнаруживается деменция. Только зарегистрированных случаев — пятьдесят миллионов, а через тридцать лет эта цифра возрастет втрое. С увеличением продолжительности жизни это неизбежно. Все старели, пожилые мужчины приводили в клинику жен, или, наоборот, старушки в бриллиантах приводили своих спутников, которые с неловкой улыбкой спрашивали, в каком городе они сейчас находятся. Иногда сын или дочь привозили обоих родителей — те держались за руки и не могли вспомнить лиц своих детей. Они приезжали на несколько часов в квартиру своей молодости, как правило, во второй половине дня, заходили, как к себе домой. «Здесь обязательно должен быть чайный сервиз, я всегда держу его именно здесь…» Они садились в кресло, рассматривали альбомы с черно-белыми снимками, внезапно узнавали себя на некоторых из них. Иногда сопровождающие привозили их собственные альбомы, и тогда мы заранее оставляли их на столике. Порой пациенты вставали, гуляли по комнате, но потом снова возвращались на середину, точно под люстру.
Часто приводили старика, который очень любил прятаться за занавеской. Стоял там, как состарившийся мальчик, играющий в прятки, но игра, как видно, затянулась, и другие дети уже давно ушли домой, состарились. И никто его не искал. А он все еще стоял за занавеской, лишь иногда осторожно выглядывал и удивлялся, почему никто не приходит. Самым страшным в этих прятках было понять, что тебя уже никто не ищет. Мне кажется, он никогда этого не поймет, и слава богу.
В сущности, наше тело по природе милостиво — под конец оно награждает амнезией, а не анестезией. Память, покидая нас, все же оставляет нам возможность хоть немного, хоть еще раз поиграть на полях детства. И, как когда-то перед домом, мы просим всего пять минуточек, прежде чем нас призовут в последний раз…
Вот так прошлое вместе с Гаустином постепенно занимало все этажи клиники. Необходимо было обустроить комнаты сороковых и пятидесятых. Мы начали с шестидесятых, словно бессознательно желали подготовить комнаты для себя. Но пациенты девяностых тоже хотели получить свою долю детства и юности. Поэтому Вторую мировую решили расположить на первом этаже. Это было удачное решение. Во-первых, не нужно было подниматься по лестнице. И во-вторых, подвал можно было использовать как бомбоубежище, что позволяло добиться абсолютной аутентичности. Для большинства людей то время неразрывно связано с воспоминаниями о том, как они прятались от бомбардировок.
Нужно ли пробуждать страх, память о страхе?
Классическая реминисцентная терапия настаивала на позитивных воспоминаниях. Но Гаустин считал, что любые воспоминания важны. Страх мог оказаться самым сильным толчком, самой действенной отмычкой памяти, и нужно было это учитывать. Разумеется, бомбоубежище использовалось редко, но всегда давало результат. Люди возвращались оттуда взволнованные, испуганные, хотя и живые.
Выше расположились пятидесятые. Здесь царили Элвис Пресли, Фэтс Домино, Диззи Гиллеспи, Майлз Дэвис, звучала удивительная смесь джаза, рок-н-ролла, поп-музыки и уже устаревшего Фрэнка Синатры. Здесь были «На север через северо-запад» Хичкока, Кэри Грант, «Ночи Кабирии», Феллини, Мастроянни, Брижит Бардо, «Диор»… Мир потихоньку приходил в себя после страшной войны, хотелось жить… Одной части света это удавалось легко, а для другой предназначалась отдельная зона в конце коридора — несколько квартир в стиле восточных стран. Одна квартира — из пятидесятых Восточной Европы, другая — из советских пятидесятых (кстати, они неплохо финансировались). Подобным образом обособились и пятидесятые Китая. Ведь прошлое, помимо всего прочего, и финансовый проект тоже. Кубинской революции и Кастро не досталось отдельной хасиенды, но зато половина гуляющих в этой части были одеты в футболки с портретом Че Гевары и часто останавливались перед портретом команданте. Коридор между Западом и Востоком посередине был разделен железным занавесом — массивными деревянными воротами, которые запирались на ключ, и только персоналу позволялось проходить там. Никогда не знаешь, что придет в голову тем, с другой стороны.
Достаточно вспомнить побег из восточного коридора: пациент попытался перелезть через стену (между ней и потолком оставалось полметра пустого пространства), но упал и сломал ногу. После этого случая в коридоре всегда дежурил санитар, одетый в старую военную униформу. Он обычно курсировал на восточной стороне.
Потерей памяти страдало все больше молодых людей, поэтому росла необходимость в помещениях семидесятых — под них отвели четвертый этаж, с которого на третий спустились шестидесятые. Для восьмидесятых и девяностых, если вдруг в них возникнет потребность, предназначался чердак.
Память дантиста
22
Он не помнит ни лиц, ни имен.
— Откройте рот. Ах-ха, вы тот человек с пульпитом шестого зуба слева. Вас зовут Кирчо, не так ли?
Вероятно, по пломбам и материалам можно определить конкретное десятилетие.
— О, — говорит мой стоматолог, — ваши зубы — краткая история девяностых: тогдашний хаос, кризис, увлечение металлокерамикой, массовое умерщвление зубов, криво вставленные штифты — кошмар!
Если бы зубные врачи были археологами…
В стоматологической клинике города, где я провел свое детство, в коридоре, кто знает почему, висели портреты всех членов Политбюро. Слово «политбюро» мы знали с малых лет, что само по себе отвратительно. Некоторые лица мне были знакомы: портреты висели повсюду — тех, кто был на них изображен, показывали и по телевизору. Сидишь, бывало, в коридоре с мраморными стенами и одинаковыми белыми дверьми и дрожишь от страха, слушая скрежет бормашины. Время от времени изнутри доносится чей-то сдавленный вопль. А сверху на посетителей смотрят равнодушные, безразличные лица…
Такими же были и семидесятые: мрамор и старческие безразличные лица, которые в моей памяти играют роль собаки Павлова. Стоит услышать звук бормашины, как тут же появляются образы этих безразличных святых боли. И наоборот. Стоит увидеть их портреты в какой-то архивной газете, и сразу начинает ныть зуб.
23
Каждое утро я просматриваю прессу. Журнал «Тайм», выпущенный на второй неделе января 1968 года. На Бродвее играют трагикомедию Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». В кино премьера фильма Лукино Висконти «Посторонний». И почти в каждой
