– На войне все может случиться, – успокаивала его Лиза, – надо надеяться, что он жив.
– Что значит «надеяться, что он жив»? Я уверен, Володя жив, – начал сердиться отец Всеволод. Затем он, как-то сникнув, сел на стул, бледный и какой-то жалкий, посмотрел на Лизу: – Ты ведь, Лизонька, тоже веришь, что он жив?
– Конечно, батюшка, я верю! – горячо воскликнула Лиза. – Он жив, он вернется, как обещал, вы же за него так молитесь!
– Да, – словно очнувшись, сказал отец Всеволод, – моему сыночку сейчас плохо, ему надо помочь, а я здесь расселся. – Он встал и пошел в свою комнату.
Из своей комнаты он не выходил три дня и три ночи. Лиза уж думала, не случилось ли чего. Но когда она подходила к двери, то слышала оттуда молитвенные вздохи и понимала: отцу Всеволоду не надо мешать.
VII
Наступил январь 1944 года. Объявили о снятии блокады и служении 23 января благодарственного молебна по всем храмам. Отец Всеволод в сопровождении Лизы и Анны Михайловны шел в церковь на молебен. После молебна священник с амвона зачитал послание митрополита Ленинградского Алексия: «Слава в вышних Богу, даровавшему нашим доблестным воинам новую блестящую победу на нашем родном, близком нам Ленинградском фронте… Эта победа окрылит дух нашего воинства и как целительный елей утешения падет на сердце каждого ленинградца, для которого дорога каждая пядь его родной земли…»
Из храма все выходили в пасхальном настроении, казалось, еще немного, и в морозном январском воздухе зазвучит тропарь «Христос воскресе из мертвых…».
Женщины шли, с двух сторон поддерживая отца Всеволода. Навстречу им двигался, широко улыбаясь, высокий статный майор. Увидев его, отец Всеволод, вздрогнув, отстранил от себя женщин. Потом как-то весь распрямился и шагнул вперед, протянув навстречу офицеру руки. Майор подбежал к священнику и упал перед ним на колени, прямо в снег.
– Папа, родной мой, я вернулся к тебе.
– Я ждал, сынок. Знал и верил, – сказал счастливый отец, прижимая к себе сына.
Февраль 2005. Село Нероновка Самарской области
Разведчик
I
Капитан Курт Биргер, он же советский разведчик Глеб Эдуардович Серьговский, шел по перрону Берлинского вокзала, направляясь к пассажирскому поезду. Дорогу к вагону ему преградил патруль железнодорожной охраны. Молоденький лейтенант, козырнув, вежливо попросил предъявить документы. Серьговский поставил свой чемодан, затем не торопясь снял перчатки, достал из внутреннего кармана шинели документы и протянул их начальнику патруля. Ему не о чем было беспокоиться, документы подлинные, а печать на его вклеенной фотографии так искусно подделана, что этого не заметили даже в комендатуре, куда он заходил отмечать свой отъезд на фронт после отпуска. Лейтенант, внимательно изучив документы, возвратил их Серьговскому и, пожелав ему счастливого пути, направился к другому офицеру, спешащему на поезд. В купе Серьговский с педантичной немецкой аккуратностью разложил свои вещи и сел к окну.
Поезд тронулся. Глядя на проплывающие мимо окна предместья Берлина, он вспоминал довоенную Германию и невольно сравнивал с тем, что видел. Затем мысли его вернулись к предстоящей операции. Задание было необычное, такого опыта у него еще не было. Более десяти лет работы в Европе на «нелегалке», это, конечно, неплохая школа для разведчика. Но одно дело выступать в мирной роли журналиста, а другое – перевоплотиться в немецкого офицера, стать одним из них, да так, чтобы поверили. Страха не было. Скорее было чувство беспокойства: справится ли с заданием, оправдает ли высокое доверие?
Вообще, Серьговского можно было бы считать человеком бесстрашным. Но один раз в жизни страх все же завладел его сердцем, да так, что сковал всю волю и довел до состояния безысходного отчаяния. Это было, когда он попал в подвалы собственного ведомства на Лубянке, перед самым началом войны. Отозвали его из Германии после того, как он передал сведения о готовящемся скором нападении Германии на Советский Союз. Уже первые допросы убедили его, что живым он отсюда не выйдет. Вот это полное бессилие что-либо изменить в своей судьбе, полная абсурдность положения и приводили в отчаяние, поселяя в душе липкий холодный страх обреченной жертвы. Сидя в камере после вынесения смертного приговора 21 июня 1941 года, он вспомнил, как сам, будучи молодым следователем ЧК, подводил под расстрел бывших офицеров царской армии, священников и профессоров, дворян и купцов только за то, что они являлись классовыми врагами. Он верил, или, вернее, хотел верить, что если подследственные ничего не совершили в данное время, то при благоприятной возможности обязательно бы совершили, а коли так, значит, они контра. Времена изменились, теперь НКВД отдыхало в выходные дни. Работа была отлажена, торопиться было некуда. Расстрелять можно и 23 июня. Но 22-го началась война, и это спасло Серьговского. А вскоре он, по ходатайству самого Судоплатова, уже трудился в аналитическом отделе разведки Генштаба.
В купе постучали, и сразу же ввалился полный лысоватый оберст-лейтнант[1]. Отирая вспотевшее лицо платком и отдуваясь, он буквально повалился на диван:
– Простите, господин капитан, но этот патруль меня чуть до инфаркта не довел. Видите ли, ему не понравилось, что у меня нет отметки комендатуры. Этот лейтенант, видимо, здесь шпионов ищет. Пришлось звонить в канцелярию Канариса, чтобы поставить этого сопляка на место.
– Что же поделать, господин оберст-лейтнант, – развел руками Серьговский, – идет война, бдительность необходима.
– Да это я понимаю, – махнул тот платком, – сам шпионов выявляю. – И с усмешкой добавил: – Только ведь когда на поезд опаздываешь, своя же собственная национальная черта – пунктуальность и исполнительность – начинает действовать на нервы. Ладно, не будем больше об этом. Простите, не представился. Эрих фон Кюхельман, – протянул он для пожатия свою потную руку.
– Курт Биргер, – пожал ему руку Серьговский.
– Куда держите путь, господин Биргер? – поинтересовался Кюхельман.
– Был в отпуске после ранения, теперь возвращаюсь на восточный фронт, под Сталинград.
– Ого! – присвистнул Кюхельман. – И какого черта вас туда несет, ведь армия Паулюса уже окружена, все только и мечтают, как бы оттуда выбраться, а вы, наоборот, стремитесь прямо в лапы к русским.
– Что за пессимизм я слышу от немецкого офицера! – с деланным негодованием произнес Серьговский. – Нас окружили, но трехсоттысячная армия продолжает геройски сражаться, это еще не конец, фюрер пришлет подмогу.
– Не будьте наивны, господин капитан. Окружение очень плотное. Чтобы сражаться, нужно подвозить боеприпасы и продовольствие. Завтра нечем будет воевать, а послезавтра нечего будет жрать. Я думаю, фюрер уже осознал, что эта битва проиграна, и готовится взять реванш в другом месте.
При этих словах у Серьговского замерло сердце, ведь его главное задание узнать, в каком месте необъятного Восточного фронта Гитлер готовит наступательный прорыв. Но вида он не подал, а с пафосом в голосе произнес:
– Может быть, вы и правы, господин фон Кюхельман, но у меня нет другого предписания, и долг солдата мне велит возвращаться в свою армию. А уж погибать вместе с ней или побеждать, пусть решит судьба.
– Хороший ответ, господин Биргер, если бы так рассуждали все немцы, мы бы давно одолели русских. Как же вы предполагаете добираться до Сталинграда?
– Поездом до Смоленска, а оттуда уже самолетом, хотя я не очень-то люблю этот транспорт.
– Полностью с вами солидарен, – обрадовался Кюхельман, – меня просто мутит от этих самолетов. Мой шеф после совещания в Берлине возвратился на самолете, а я сразу сюда, на вокзал, потому и не поставил отметки в комендатуре. Ехать мне, собственно, недалеко, до города Волуйска.
При этих словах Серьговский еле сдержал свое радостное ликование. Такой удачи он никак не мог ожидать. Теперь-то у него появилась уверенность, что задание он выполнит. Хотя в его воинском требовании на проезд значился город Смоленск, но истинной целью его был город Волуйск с его штабом Восточной резервной армии. Из разговора с Кюхельманом он уже сумел сделать вывод, что тот является сотрудником штаба армии и, скорее всего, работает в контрразведке, раз обмолвился о том, что выявляет шпионов. Возможность завести приятельские отношения с Кюхельманом была не просто большой удачей, это была уже половина самого сложного дела во всей операции. Серьговский сразу же полез в свой чемодан и достал бутылочку французского коньяка.
– Подлечивался на курортах Франции и прихватил оттуда пару бутылочек хорошего коньяка.
При этих словах Серьговского Кюхельман облизнул свои губы и, радостно потирая руки, воскликнул:
– Что же мы с вами, господин капитан, напрасно теряем время?
Первую рюмку коньяка Кюхельман проглотил сразу, в два глотка. А вторую, тут же налитую ему Серьговским, смаковал уже не торопясь.
