Семья Либкнехтов жила в Лейпциге, там же работал в Бебель. Отец Карла был старше Бебеля на четырнадцать лет. Их связывали тесная дружба и единство взглядов.
Года два-три они еще оставались в Лейпциге, терпя нужду и лишения. Затем обоим было предложено покинуть город, и они отправились буквально по шпалам, заглядывая то в одно селеньице, то в другое. Выбрали едва ли не самое бедное и неказистое, Борсдорф, и там стали искать приюта.
Время было очень трудное для обоих, нужда подступила вплотную. Тайком от друга Бебель написал Энгельсу в Лондон, нельзя ли обеспечить Либкнехта хоть какими-либо корреспонденциями.
Положение несколько улучшилось, когда Вильгельм Либкнехт стал сотрудничать в американской левой печати, и все же оно оставалось нелегким. Тем не менее отец настаивал на том, чтобы дети его получили образование. Мяло того, когда у Карла обнаружили большие способности к музыке, его стали учить на рояле.
В памяти Карла это трудное время запечатлелось как отважное, полное романтизма. Он всякий раз считал дни, остающиеся до того воскресенья, когда мать, захватив с собой всех детей, отправится с ними на побывку к отцу. Тишина по пути от станции до селения, звенящие провода, простор и ожидание встречи… Удивительным контрастом с атмосферой, в которой жил маленький Карл в Лейпциге, являлись эти поездки. Каждое утро, подходя к гимназии Николае, Карл готовился к яростным столкновениям: любые намеки, уколы, едкие слова об опальном отце, о государственном преступнике, в семье которого он растет, тиранили слух, возмущали совесть и требовало отчаянного сопротивления.
Но стоило попасть Карлу в Борсдорф, как он чувствовал себя под надежной защитой. Этим двоим спокойным, очень сдержанным людям, умевшим шутить и ко всему подбиравшим меткое легкое слово, — отцу и Августу Бебелю — Карл доверял безгранично. Он не совсем еще хорошо понимал, за что они борются, однако знал твердо, что борьба их нужна всем, что за нею стоят справедливость и правда. Чем большим притеснениям подвергались оба, тем ярче в воображении Карла вставал образ борющихся за правду людей.
Когда из домика, стоявшего вблизи речушки, оглядываясь по сторонам — не следят ли за ними, — выходили люди и видно было, что они чем-то расстроены и, вероятно, спорили прежде, чем покинуть домик, Карл непоколебимо верил, что в этом споре правда была на стороне Бебеля и отца.
Вильгельм Либкнехт не очень-то любил толковать с детьми о политике — слишком они были малы, — но не раз говорил, что каждый, кто хочет быть честным, обязан отстаивать то, в чем убежден, до конца. Он мечтал воспитать своих сыновей людьми, которых мог бы не только любить, как любил теперь, но и уважать.
…Шагая теперь по комнате, вспоминая дорожку, сбегавшую вниз к реке, усмешку Бебеля, его мягкие узловатые руки — словом, восстанавливая своим чувством прошлое, Либкнехт с неумолимой строгостью к себе подумал: в те дни была дисциплина гонимых, преследуемых, тех, кого намерены были смести с лица земли, а теперь о какой дисциплине шла речь?
Перед его взором возникли так называемые единомышленники, с которыми он сталкивался много раз на протяжении этого века: филистеры, ревнители умеренности и осторожности.
Еще в годы, когда социалисты находились в подполье, под гнетом исключительного закона против них, Август Бебель, умевший глядеть далеко, написал Энгельсу: «Тот, кто думает, что до социальной революции нам остается по крайней мере сто лет, будет действовать иначе, нежели тот, кто видит ее уже вблизи…»
Карл Либкнехт не только видел ее вблизи, но и делал все, чтобы ускорить ее наступление. Он стремился к ней и в студенческом кружке Лейпцигского университета, когда целиком ушел в изучение Маркса, и позже, когда стал на самостоятельный путь.
Ему шел девятнадцатый год, когда правительству пришлось отменить исключительный закон: слишком большим оказалось влияние социал-демократов на рабочих, и на выборах в рейхстаг они собрали почти полтора миллиона голосов. Отец с семьей переехал в Берлин, чтобы редактировать «Форвертс». Карл горячо отдался общественной жизни. До сих пор незабываемо ярким было впечатление от массового рабочего митинга, на который ему довелось впервые попасть. Тысячи людей, готовых непреклонно защищать свои права, — вот ощущение, оставшееся от митинга. С ним он вступил в политическую жизнь, с ним жил и сражался за дело рабочих.
В тысяча девятисотом году Бебель на заседании правления партии сообщил, что сын одного из ее создателей, всеми чтимого Вильгельма Либкнехта, Карл, решил посвятить себя целиком делу рабочего класса. Некоторые лидеры насторожились: к тому времени и горячность Карла, и его прямодушие, и готовность выступить против тех, кто сглаживал остроту классовых противоречий и гасил революционные устремления рабочих, стали уже известны. Не слишком ли беспокойное пополнение?
— Это хорошо, — заметил один из них, — но следует присмотреть за ним повнимательнее.
Бебель поднял умные и чуть-чуть насмешливые глаза на сказавшего.
— Насколько я понимаю, тебя что-то смущает?
— Смущает? В данное время нет, но надо следить за тем, чтобы партия не потерпела ущерба от его горячности.
— А я полагаю, — сказал Бебель, — что Карл явится ценнейшим для нас приобретением.
Эта двойственность по отношению к Либкнехту так и осталась. То она словно бы сглаживалась немного, хотя бы для постороннего глаза, то выпирала наружу.
Либо ограничить деятельность социалистов сферой парламента и профсоюзов, либо бороться с капиталистами с помощью выступления рабочих масс, применяя все средства и способы вплоть до восстания, — таковы были две противоположные точки зрения. Огромное большинство германской социал-демократии склонялось к первой, и лишь незначительное левое меньшинство, в том числе Карл Либкнехт, было убеждено в необходимости массовых бескомпромиссных действий.
Это свое убеждение Либкнехт защищал с упорством, где только мог. На Бременском съезде партии в девятьсот четвертом году он заявил, что социал-демократии, которая цепляется за парламентский путь в борьбе с капитализмом, угрожает окостенение. В следующем году, на съезде в Иене, он горячо доказывал, что укоренившееся в партии заблуждение, будто пролетариат может добиться победы с помощью избирательных бюллетеней, ошибочно и опасно. Как раз революция, вспыхнувшая в России, подтверждает, что решающими в классовых схватках являются внепарламентские средства борьбы.
Революция в России произвела на Либкнехта огромное, неизгладимое впечатление. Он заявил, что она явится поворотным пунктом в истории народов Европы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
