словами она встречала и через два дня провожала Парвиза.
Днем, приготовив курицу, ханум Шапур плеснула себе в чашку горького черного чая и начистила баклажанов для рагу. Закончив, поглядела на наручные часы: 17:00. У нее оставалось еще два часа: она успеет приготовить курицу с баклажанами, любимое блюдо Парвиза, а заодно долму и фаршированные перцы. Она засучила рукава и принялась жарить баклажаны. Потом взялась за рис, но тут в дверь постучали.
Ханум Шапур замерла у порога. На двери было два медных молотка – один для мужчин, другой для женщин, – и каждый звучал по-своему. Она прислушалась. Пришел мужчина. Ханум взяла из алькова чадру. Наверное, Парвиз позаимствовал у кого-то машину и приехал пораньше, чтобы сделать ей приятное, подумала она, открыла дверь и увидела не сына, а хмурого Полковника.
Правила хорошего тона запрещали выказывать удивление столь неожиданным визитом, а неудовольствие или раздражение – и подавно.
– Вы оказали нам честь, корбан, – ханум Шапур опустила глаза и поклонилась. – Муж отдыхает, но если угодно, я его позову.
– Нет, ханум. Я к вам. По делу.
Она понятия не имела, какое у него может быть к ней дело, однако, судя по отрывистым фразам Полковника, на пороге об этом лучше не спрашивать, чтобы не услышали соседи.
Ханум провела Полковника через внутренний двор в скромную гостиную в глубине дома, а сама вернулась на кухню заварить чай. Полковник дожидался ее, крепко сжимая трость с серебряным наконечником. После целого дня тряски в клубах пыли по дорожным ухабам стрелки на его брюках были такими же острыми, как утром, когда он выехал из Тегерана.
Встреча получилась необычная и, уж конечно, нежданная. Традиционно сватовством занимались женщины, хотя последнее слово оставалось за отцом невесты. В этом же случае – в моем случае – разводить церемонии и прибегать к ухищрениям было некогда. Впрочем, рубить сплеча тоже не полагалось: все же Шапуры – родственники моей матери, и негоже было угрожать им или сразу выдвигать требования.
Вернулась ханум Шапур с подносом, на котором позвякивали ложки. Полковник взял чашку чая, но от сладостей отказался. Ханум кивнула, поставила поднос и уселась в кресло напротив него.
Пора было отбросить любезности и перейти к делу. Не успела ханум Шапур поднести чашку к губам, как Полковник откашлялся, расстегнул пиджак, вынул из внутреннего кармана стопку кремовых конвертов и положил перед ней на столик. Сертификат о моем целомудрии не доставал, в этом не было необходимости – по крайней мере, пока.
Ханум Шапур сразу узнала почерк сына, но ничего не сказала. Она совершенно растерялась. Полковник решил, что она не умеет читать. Иначе с чего бы ей, открыв рот, таращиться на письма? Видимо, придется прочесть их вслух, подумал он. К этому унижению он оказался не готов. Он крепче сжал рукоять трости, потянулся к письмам, но ханум Шапур подняла на него глаза и вскинула руку, призывая его к терпению. Все-таки в детстве она три года ходила в школу и худо-бедно выучилась грамоте.
«Моя милая Форуг», – прочитала она. С этой фразы начиналось каждое письмо. Ханум знала, что Форуг – дочь Полковника. Она хорошо помнила меня по летним каникулам в Дербенде: дикарка, которая после прогулки в горах возвращалась домой с мокрыми волосами, обгоревшим лицом и в грязных брюках. Помнила она и о том, как в гостях у кузины я при всех сконфузила ее сына своей бесстыжей улыбкой, так что тот покраснел и пролил чай.
Ханум Шапур давно подыскивала сыну невесту. Одна казалась ей чересчур простой, вторая – слишком бедной, третья – донельзя распущенной; так одну за другой она забраковала всех девушек Ахваза и принялась за соседние деревни, но и там достойной партии не нашлось. У Парвиза эти вялые поиски не встречали ни одобрения, ни порицания. «Делай, как считаешь нужным», – отвечал он всякий раз, как мать заводила речь о женитьбе. И сейчас ханум Шапур расценила эти выражения любви как предательство: кто бы мог подумать, что ее сын способен на такое коварство!
Спокойно и равнодушно она сложила письма, вернула их на столик, сцепила руки на коленях и посмотрела Полковнику в глаза. Она ничуть его не боялась.
– Если вы не следите за дочерью, – проговорила она, – мне-то какая печаль?
Ни взгляд, ни голос ее не дрогнул.
Полковник подался вперед, оперся на трость.
– Сколько лет вашему сыну Парвизу? – уточнил он с деланым любопытством.
– Скоро двадцать семь, – ответила она.
Полковник кивнул.
– Я так и думал. Ваш сын не мальчик, а взрослый мужчина; к двадцати семи годам люди обычно понимают, что можно, а чего нельзя. Моей же дочери только-только исполнилось шестнадцать, – сказал он и, помолчав, добавил: – Форуг еще девушка. – Он подчеркнул это последнее слово: на фарси оно означает и молодую девицу, и девственницу. Полковник поймал ее взгляд, убедился, что она поняла его, и продолжил: – Я человек современный. И не планировал так рано выдавать дочь замуж, но ваш сын пытался ее совратить, и у меня не остается другого выхода.
– Напротив, – отрезала ханум Шапур, – ваша дочь сама вешалась на шею моему сыну. Всем известно, кто она такая.
– И кто же? – Полковник выгнул бровь.
– Вы и сами прекрасно знаете, какая репутация у вашей дочери, – сухо улыбнулась ханум Шапур. – Уж извините, корбан, она не пара моему сыну.
Договариваться с женщинами Полковник не привык: и с матерью, и со мной он частенько и без зазрения совести пускал в ход кулаки и не терпел возражений. До этой минуты он сдерживался, но после этой реплики ханум Шапур решил поставить точку.
– Он отправится в тюрьму, – Полковник энергично взмахнул тростью. – Либо они поженятся, либо я лично приведу его к начальнику тегеранской полиции!
Ее сына, свет ее очей, бросят в темницу? При мысли об этом ханум Шапур прошиб пот.
– Как скажете, – выдавила она наконец.
У нее еще будет время – годы, даже десятилетия, – чтобы придумать, как отомстить, но она понимала, что не сумеет помешать этому браку, а на подготовку к свадьбе сына остаются считаные дни.
8
Кровь. Всю следующую неделю я не могла думать ни о чем другом.
С той самой минуты, как я узнала, что мы с Парвизом поженимся, я размышляла только о крови. Я, конечно, тогда была невежественной, но все же помнила немало сплетен и не раз подслушивала у дверей, а потому понимала, что в первую брачную ночь нам с Парвизом нужно будет представить его родным доказательство моей невинности. Понимала я и то, что случившееся со мной в той комнатушке не позволит мне представить подобное доказательство. А без этого доказательства сертификат, который женщина вручила моей матери, ничего не стоит. Но как же мне рассказать матери о случившемся, о пережитом унижении? Да и поверит ли она? Меня же без этого доказательства выгонят и из мужнего, и из родительского дома. Что тогда со мной станется?
Пожалуй, повезло мне лишь в одном: в суматохе тех странных дней никто не заметил моего состояния. Свадьба должна была состояться в Ахвазе, в доме родителей Парвиза, однако и у нас вдруг отыскалась масса дел, так что все домашние хлопотали дни напролет. Сплетники Амирие судачили о причинах поспешного брака: «она всегда была взбалмошной», «пыталась убежать», «лишилась чести» и так далее. Из-за соседских пересудов нам приходилось соблюдать величайшую осторожность и буква в букву соблюдать все приличествующие случаю ритуалы: в противном случае под вопросом оказалась бы не только свадьба Пуран, но и замужество нашей младшей сестры.
Ну да все по порядку. Санам сделала компресс из душистых трав, чтобы заживить мою разбитую губу, и прижала к моему рту, «чтобы опухоль прошла». Она приготовила мне рисовый пудинг («чтобы ты набиралась сил»), пичкала меня сочными финиками и фисташками. Потом занялась синяком на лице Пуран, но, как Санам ни старалась, тот становился лишь заметнее. В конце концов сестра в отчаянии заперлась в своей комнате и отказалась выходить.
Еще нужно было найти мне свадебное платье. Обращаться к портнихе времени не оставалось, так что пришлось позаимствовать наряд из материного шкафа. Из всех ее платьев на роль свадебного подходило только одно, простенькое, цельнокроеное, цвета слоновой кости, но оно оказалось чересчур
