постольку, поскольку была частью коллектива. Индивидуальная свобода расценивалась отрицательно – как фактор, разрушающий традиции и освященный веками порядок.
На переломе прошлого и нашего веков настроение подавляющей части российского общества было скорее агрессивно-антилиберальным. Это и предопределило две специфические формы существования русского либерализма того времени.
Во-первых, в отличие от европейского, отечественный либерализм был не массовой общественной идеологией, а узкоэлитарным, не связанным с демократизмом течением. Настоящим русским либералам приходилось опасаться не столько деспотического государства, сколько самого народа, в своем огромном большинстве рассматривавшего индивидуальную свободу как зло. Поэтому во имя защиты действительной свободы русский либерализм был вынужден оставаться антидемократическим или в лучшем случае недемократическим.
Во-вторых, в России уже тогда преобладали ложные (превращенные) формы и версии либерализма. Представители этих идейных групп заимствовали европейские либеральные постулаты формально и некритически, не понимая или не думая, что парламент, разделение властей, всеобщие выборы и тому подобные идеи и институты ценны не сами по себе, а лишь постольку, поскольку являются средствами защиты индивидуальной свободы.
Для этой формы либерализма (в отличие от первого) были характерны радикальность и абсолютность демократических требований. Он существовал вне конкретного пространства и времени, поскольку для тогдашней России его лозунги были действительно по большей части неприемлемы, ибо вели не к укреплению, а к уничтожению зачатков свободы.
К концу XX века реальная основа для развития истинного либерализма в России, судя по всему, так и не появилась. Либеральные идеи заимствуются из Европы, уже в чем-то изживающей свой модерн. Они, однако, распространяются не столько благодаря усвоению массами соответствующих ценностей, сколько благодаря ослаблению тоталитарных скреп (с учетом всех авторитарных издержек современное русское общество намного свободнее, чем при коммунизме).
Такой либерализм мало похож на оригинал, который был следствием уже произошедших в Европе общественных изменений, когда тип активной, самостоятельной личности стал массовым. В России либерализм по-прежнему остается странным образом средством для совершения общественного переворота, итогом которого должно стать рождение его собственных предпосылок.
Существует, правда, разница между ложным либерализмом начала и конца XX столетия. В начале века самостоятельная личность как массовый тип вообще отсутствовала. В конце века такой тип личности принципиально уже сложился, но он погружен в летаргию после долгого тоталитарного шока.
Тем не менее рано или поздно пробуждение должно состояться. Поэтому если ложный либерализм начала века канул в Лету, не оставив после себя заметных следов, то сходный феномен конца века может помочь проложить в Россию дорогу действительному либерализму, сыграв хотя бы роль его катализатора.
В Европе образование особого «среднего класса» свидетельствовало о том, что формирование идеологии вошло в завершающую фазу. Европейский средний класс – это носитель идеологии. В коммунистической России прототипом этого среднего класса выступала, разумеется, советская интеллигенция[37]. Ее развитие завершилось только в позднетоталитарный период, в 1960-е и 1970-е годы. Выполняя в советском обществе функции, аналогичные роли европейского среднего класса, интеллигенция очень сильно от него отличалась. Средний класс на Западе изначально формировался как самодеятельное образование, приспособленное к существованию в свободной, конкурентной экономике. Его ядро до сих пор составляют лица свободных профессий; их можно рассматривать как простых товаропроизводителей, занимающихся интеллектуальными видами деятельности, которая оплачивается господствующим классом (даже тогда, когда они находятся в непосредственных трудовых отношениях с государством).
Буржуазия – главный работодатель для среднего класса, поэтому последний заинтересован в том, чтобы между ним и буржуазией стоял арбитр в лице государства. Отсюда вполне естественное стремление среднего класса выделить государство из гражданского общества, сделать его равноудаленным от всех социальных групп. Именно такая позиция среднего класса в европейском обществе эпохи модерна превращает его в главного носителя базовых либеральных ценностей и национальной идеи в ее наиболее развитом виде как публичных истин.
Положение интеллигенции в России совершенно иное. Все отношения в обществе еще с досоветских времен опосредованы государством, которое после 1917 года выступает для интеллигенции и единственным работодателем. Советская интеллигенция изначально сложилась как класс, материально и духовно зависимый от государства. Такая несамостоятельность создала у основной массы интеллигентов своего рода комплекс неполноценности, который с лихвой компенсируется присутствием особой, часто иррациональной агрессивности в отношении к государству, воспринимающемуся как безусловное зло.
Таким образом, если представитель европейского среднего класса – самодеятельный «ремесленник-интеллектуал», то советско-российский интеллигент – это, если воспользоваться формулой Ильфа и Петрова, «пролетарий умственного труда». Отношение к государству у такого пролетария двойственно. С одной стороны, скрытые, присутствующие на уровне подсознания закомплексованность и тяготение к политической сфере, с другой – «компенсирующее», демонстративно открытое отторжение власти.
Именно эта раздвоенность позволила интеллигенции, сформированной большевизмом, в нужный момент стать орудием разрушения большевистской государственности, позднее – обеспечивать идеологическое прикрытие перестройки и (частью) посткоммунистического перехода к новому режиму.
Парадоксально, но в чем-то советская интеллигенция оказалась более инертной, чем номенклатура. В то время как номенклатура быстрыми темпами перерождалась в политический торговый класс, советская интеллигенция продолжала оставаться самой собою. В результате возникла неординарная ситуация, когда советский правящий класс – номенклатура – как бы растворяется, трансформируясь в новые обличья, а обслуживающий класс – интеллигенция – неожиданно для себя оказывается поставленным перед необходимостью существовать самостоятельно.
Внутри интеллигенции начался сложный, противоречивый процесс. С одной стороны, ускорилось неизбежное ее разрушение как особого класса, с другой – усилился рефлекс самосохранения, произошло инстинктивное «сжатие», мобилизация всех ресурсов для отвращения нависшей опасности.
Распад советской интеллигенции как класса – явление гораздо более глубокое, чем простая смена взглядов или статуса. Это прежде всего изменение образа жизни.
Мы видим, как один за другим представители интеллигенции уходят из-под опеки государства и, приспосабливаясь к условиям рыночной экономики, обретают самостоятельность, т. е., по сути, превращаются из «пролетариев» в «ремесленников». Сообразно этому меняются взгляды, и в первую очередь – на государство. Отношение к нему становится более спокойным и взвешенным, появляется нового рода заинтересованность в существовании сильной политической власти.
Но происходит это очень медленно. Пока лишь единицы рвут связь со своим интеллигентским прошлым; процесс этот для них, конечно, болезненный. Основная интеллигентская масса предпочитает пребывать в летаргии подчиненности государству. Оставаясь большевистской по своим настроениям, интеллигенция в целом кардинально меняет только форму выражения своих взглядов.
Положение советско-российской интеллигенции напоминает положение кометы, приближающейся к Солнцу. Под действием преобразующей энергии ее ядро плавится и выбрасывает в общественное пространство длинный хвост «бывших интеллигентов». В результате «гравитационного взаимодействия» значительная часть этих разрозненных людей-корпускул как бы конденсируется в некое образование, со временем более отчетливо проявляющее себя средним классом. А комета летит дальше, все уменьшаясь в размерах, пока не распадется совсем.
Какое-то время идеологические импульсы будут исходить и от разрушающейся интеллигентской «кометы», и от неоформившегося образования, обещающего в далеком будущем стать русским средним классом. Пока влияние последнего едва заметно, но соотношение сил обязательно будет меняться не в пользу интеллигенции. И рано или поздно должен наступить момент, когда общественный вес интеллигенции станет настолько мал, что она прекратит решающее воздействие на развитие идеологии.
Так в посткоммунистическом обществе возникает уникальное явление идеологического параллелизма. Идеологический процесс, двигаясь в одном, заданном объективными историческими условиями направлении, разворачивается одновременно в двух плоскостях.
В одной из них носителем идеологии выступает старая советская интеллигенция, в другой – формирующийся средний класс. Рядом, конкурируя друг с другом, развиваются как мнимая, так и действительная идейная трансформация. В первом случае большевизм видоизменяется, меняет символику и мимикрирует под псевдоидеологию, во втором он преодолевается и преобразуется в подлинную идеологию. Так что реальными антагонистами в период посткоммунизма
