Сам не знаю, как ей удалось проехать через весь поселок и ни разу не врезаться в какую-нибудь улыбающуюся физиономию. Мы вырвались из бурунов массового веселья и, словно в ночное море, окунулись во мрак ночи. «Опель» бежал вверх, к перевалу, и огни поселка, мерцающие в зеркалах заднего вида, мельчали, дробились, затухали, проваливаясь куда-то вниз, как если бы мы набирали высоту на самолете. Мы проскочили перевал, затем «карман», где совсем недавно мне привиделся радужный свет и откуда с легким сердцем мы скатились в поселок.
Меня не оставляло чувство, что все изменилось радикально. Мое взбудораженное, будто замутненное бурей сознание еще не могло с прозрачной ясностью представить себе то, что случилось. Может, мы зря кинулись прочь? Может быть, на мосту подрались пьяные курортники и кому-то проломили бутылкой голову? Почему мы с Ирэн сразу поверили словам незнакомой женщины с лошадиными губами, которой кто-то сказал, что кого-то убили? Есть у детей забавная игра, которая называется «испорченный телефон». Малыши весело смеются, когда за время долгого пути слово, произнесенное шепотом и преодолевшее многочисленные уши и губы, превращается совсем в другое, но похожее по звучанию: «сон» в «сома», «осел» в «мосол», «букашка» в «какашку»… Может, и мы с Ирэн сейчас напоминали таких детей?
Я торопливо выхватил из чехла телефон. Ирэн сразу поняла, по какому номеру я хочу позвонить, и, чтобы не мешал натужный рев мотора, притормозила и остановилась на обочине. Я с нетерпением набрал номер Новорукова… Длинные гудки… Длинные гудки… Щелчок. Затем шум ветра, рычание машин, чей-то приглушенный крик: «Тихо всем!» – и нарочито спокойный, незнакомый голос:
– Слушаю вас!
– Мне нужен Новоруков, – тихо произнес я.
Пауза. Шум ветра, гробовое молчание. Словно человек, который ответил мне, закрылся ставнями, но дырявыми, исполосованными щелями, и через них я видел его искаженное лицо и безмолвно шевелящиеся губы и как он отчаянно жестикулирует, приказывая сыщикам то ли записать разговор на магнитофон, то ли запеленговать мое местонахождение…
– Алло! Вы слышите меня! – снова прозвучал тот же голос. – Э-э-э, простите за любопытство, но я хотел бы узнать, кто его спрашивает…
Никогда, ни при каких обстоятельствах Федька Новоруков не отдал бы свой мобильник в чужие руки! Если, конечно, был бы жив.
Я с силой надавил на кнопку, отключая питание в телефоне.
– Гони!!
Ирэн с силой вцепилась в руль, будто бы это был рычаг скорости. Я обернулся. Сзади – чернота, никакого проблеска. Если они успели записать номер машины, то Ирэн теперь придется шлепать по скользким туманным дорожкам злоключений вместе со мной.
– Выброси пистолет! – крикнула она, едва вписавшись в крутой поворот.
Я наклонился и вынул из-под сиденья «макаров». Поднес его к лицу, рассматривая матовую черную поверхность смертоносного металла. Насмешка судьбы: этим пистолетом сегодня пользовался убийца, которого я должен найти, и пользовался я, которого убийца хочет убить. Пистолет предан и продажен, как забитая дворняга. У кого в руках, тому и служит. Более дерьмового куска металла, чем оружие, человечество не создавало… Я замахнулся, чтобы отправить пистолет в придорожные кусты, но вдруг передумал. Кинул его под ноги.
– Зачем он тебе? – едва ли не со слезами в голосе спросила Ирэн.
Глупый вопрос – зачем пистолет? Чтобы орехи колоть.
Мы поднимались вверх – поворот за поворотом, поливая светом фар придорожные кусты и тощие запыленные акации, неутомимо, целеустремленно, словно божья коровка, ползущая по травинке на ее высшую точку, чтобы там расправить крылышки и взлететь. Ирэн крутила руль в ровном ритме: влево, вправо, влево, вправо, и это чем-то напоминало танец за банкетным столом, когда гости пьяны, ленивы и неповоротливы, а музыка заставляет двигаться, хоть как-нибудь, хоть не отрывая зада от стула…
Свет выхватил из темноты грунтовку, которая тонкой ветвью отходила от ствола. Дорога виноградарей. Каждую весну ее прокладывают по-новому и ведут ее к виноградникам. А там она блекнет, уходит на нет и теряется в выжженных ложбинах между пологих гор. На мелком щебне, который покрывал ее тонким слоем, не остаются следы. Лучшего места, чтобы спрятать «Опель», трудно найти.
– Сворачивай на грунтовку!
Ирэн кивнула, будто хотела сказать: конечно, надо уходить с шоссе, я уже сама об этом подумала. Не снижая скорости, «Опель» съехал с асфальта. Шины зашуршали о гравий, поднимая клубы серой пыли. Лучи фар превратились в два мутных конуса. Видимость упала до нескольких метров. Мы мчались как в тумане. Под колеса кидались бугры и кочки, затопленные черными тенями, словно дегтем. Из мутного мрака на нас надвигались ряды белых опорных столбов, переплетенных проволокой и кудрявыми змеевидными лозами. «Опель» жалобно визжал, рычал, подскакивал на дорожных неровностях, словно измученное жестоким погонщиком вьючное животное. Ирэн с искаженным от напряжения лицом крутила руль, и мне казалось, что она пытается удержать за рога разъяренного быка, а он сердито крутит головой, не желая подчиняться.
Дорога вильнула в сторону, огибая виноградник, и машина по инерции проехала еще несколько десятков метров по жесткой и короткой, как щетина, степной траве. Ирэн затормозила, затянула ручник и заглушила двигатель. Минуту мы сидели молча в полной темноте и тишине, потом я открыл дверь и вышел из машины.
Мы находились в глубокой ложбине, закрытой с трех сторон и оттого похожей на окоп для какого-то необыкновенно огромного танка, и тяжеловесные тела пологих гор подпирали горбатыми спинами щедрое на звезды небо. Теплый воздух был насыщен запахами пыли и пряностей. Ковровая трава пружинила под ногами, притягивала к себе, обещая комфорт и покой. Я сел, потом лег, раскинув руки и ноги, и уставился на звезды.
Неслышно ко мне подошла Ирэн. Она встала передо мной, загорелая, в черном платье, а потому невидимая, бесплотная, напоминающая тень без объема и тепла. Царица ночи! Опустилась на колени и замерла. Глаз не видно, лица не видно. О чем думает, куда смотрит – загадка.
– Теперь он начал убивать тех, с кем я общался, – произнес я. – Гадкое чувство. Словно я прокаженный: к кому прикоснусь – тот обречен… Без Федьки мне теперь конец…
– Нам конец, – поправила Ирэн. – Нам.
Опять эта жертвенность! Никуда от Ирэн не скроешься. Залез на плаху, но не успел рассмотреть ее как следует да примериться к ней, как моя очаровательная коллега тут как тут: я с тобой! А ведь могла сказать: да, Кирилл, ты вляпался! Как я тебе сочувствую! И что ты теперь будешь делать? Как дальше жить думаешь? Все время в бегах?
Мобильник, который я машинально затолкал в карман (лишь бы с глаз долой!), мешал мне наслаждаться ровным и мягким рельефом альпийского луга. Пришлось ухватить его за антенну, словно таракана за ус, и вытащить.
– Ну что, стукач? – спросил я, обращаясь к трубке. – Передал убийце все мои разговоры с Федькой? Позволил мокрушнику подслушать нас? И что теперь с тобой делать? В землю закопать или камнем разбить?.. Молчишь!
– Ты думаешь, что убийца подслушал ваш разговор?
– А как еще он мог узнать, что Новоруков ждет меня на мосту? – спросил я и сам ответил: —Никак не мог. Никак! Ни одна живая душа на свете не могла знать, что на этом проклятом мосту я должен был передать Федьке пистолет. Но этот подонок на «Лендкрузере» узнал! Он подслушал! Он все время шел по моим следам, словно по радиомаяку! Его «Лендкрузер», наверное, набит подслушивающей и пеленгующей аппаратурой. Гениально! А я не догадался вовремя выключить мобильник. А выключил бы – остался бы Федька жив, и я бы пулю не поймал…
Горький комок подкатил к горлу. Глаза потяжелели, наполнились слезами, словно я стоял у дымного костра. Ирэн нашла в темноте мою руку, слегка сжала ее. Успокаивает! Зачем меня успокаивать? Я ведь не ребенок, страхи которого так легко развеять, убедив, что Карабас Барабас – это сказка. Я ведь прекрасно, лучше других понимаю, какие ошибки успел сегодня совершить и к чему они привели. И чужое мнение, чужое сопереживание мне совсем ни к чему… Я отдернул ладонь, вытер глаза.
Конечно, мне было горько осознать, что Федька, мой боевой товарищ, погиб не в бою, не на чужой земле, а в курортном поселке, у теплого спокойного моря, от пули какого-то морального урода. Вот этого я меньше всего ожидал. Я был уверен, что это моя жизнь висит на тонком волоске, что она не стоит ломаного гроша, и был готов к выстрелу, удару ножом, падению мешка на голову или полету с обрыва в море. Я чувствовал себя приговоренным к смерти за какие-то тяжкие грехи. А Федька? Он был защищен законом, он неприкосновенен, у него иммунитет. Это несокрушимый монолит вроде прибрежной скалы; танк, который способен сокрушить любые стены на пути к истине; бессмертный рыцарь, закованный в доспехи!
Но произошло нечто невероятное. Федьку убили. Несколько минут спустя после того, как я с ним поговорил по телефону. Монолит рухнул. Я продолжаю прятаться от милиции, истекать кровью и ломать голову над вопросом: кому это все нужно, а он уже лежит в морге на прозекторском столе, голый, синий, холодный…
