Вот случай, описанный в журнале.
В Ленинград приехал знатный иностранец – старый лорд. Едва отдохнув с дороги, он попросил отвезти его к решетке Летнего сада. Там он уселся на раскладной стул и попросил всех удалиться. До утра просидел старик, любуясь переплетениями ограды в призрачном свете белой ночи. А когда за ним пришли, он сказал:
– Везите меня обратно в Лондон, больше я ничего не хочу видеть. Теперь я могу умереть спокойно. Я видел чудо. Я видел совершенство красоты и гармонии.
Не всякий человек увидит «совершенство красоты и гармонии» в чугунной ограде сада. Пожалуй, большинство назовет какой-нибудь дворец либо памятник. Но ничего, конечно, фантастического нет и в том, чтобы выделить решетку. У каждого свое чувство красоты, и здесь не то главное – к чему тянет человека, а то – как сильно тянет.
Не «незначительность» предмета, а значительность увлечения существенней для воспитания любви ко всему красивому.
Кто-то говорил, что краски на холсте красят не одну картину, но и окружающее пространство. Умный образ заразительной способности красоты! Он хорошо показывает, как расширяется мир красоты для человека, очарованного ею (не картина же в самом деле расширяется).
В нем нет лишь одного – ответа на вопрос: «а как красит красота самого человека, что она с ним делает?»
Возвращение красоты
...Искусство оказывает нравственное действие не только потому, что оно доставляет наслаждение путем нравственных средств, но и потому, что наслаждение, доставляемое искусством, служит само путем к нравственности.
И. Ф. Шиллер[26]Душевное благородство
Пожалуй, главное, что красота способна дать человеку – это душевное благородство. Но что понимать под этим выражением?
Что значит обладать «душевным благородством»?
Древние наверняка ответили бы: «Значит, просто быть добрым. Потому что красота и добро одно и то же. Во всяком случае, они свободно превращаются одно в другое».
Так учили великие греческие философы Сократ, Платон, Аристотель. За ними ту же мысль повторяли многие другие. Например, китайский искусствовед XIV века Тан Хоу написал под одной картиной, нарисованной на шелке:
Обнажай все глубины твоего сердца –И твоя кисть станет вдохновенной,Литература и живопись служат одной цели:Раскрытию внутренней доброты.
Впрочем, люди и теперь обычно тесно связывают добро и красоту. Говорят «это красиво», а подразумевают «это хорошо». Скажут «некрасиво», а прозвучит, как «плохо».
И все же поставить знак равенства между добром и красотой нельзя.
Душевное благородство украшает человека не просто славой «доброго». Оно придает ему активную доброжелательность к людям, стремление, становящееся привычкой, служить им.
Согласно коммунистической нравственности «под благородством прежде всего понимается сознательное, ставшее привычкой и склонностью служение людям»[27].
Если человек красив душой, то у него весь климат внутреннего мира благотворен. В таком человеке красота постоянно обращается в возвышенность всех помыслов и дел.
Что же нужно, чтобы окружающая человека красота преобразовалась в его собственную? Просто ее обилие?
Жил в Древней Греции человек по имени Зоил. Он был философом, часто выступал с речами и обучал учеников ораторскому искусству.
Однажды, говорится в мифе, сам Аполлон, бог света и искусств, дал ему задание. Он повелел Зоилу разобрать произведения Гомера и написать на них свой отзыв.
Зоил поручение выполнил и представил богу чрезвычайно язвительный отчет под названием: «Против поэзии Гомера».
Аполлон прочитал придирчивую и мелочную критику «Илиады» и «Одиссеи», затем спросил автора, а что тот думает о красотах произведений?
– Красотами я не занимался,– ответил философ. – Я занимался только недостатками.
Аполлон «наградил» Зоила. Он дал ему мешок непровеянной пшеницы и приказал выбрать за свой труд всю мякину (то есть, по сути, мусор).
Зоил стал символом пустой и злобной критики.
Для Зоила краски на холсте пространства не окрасят. Пожалуй, он и на холсте-то красок не увидит.
Конечно, миф есть миф. Но разве «зоилы» – не живые люди? Разве мы порой их не встречаем: сухих, черствых, не любящих прекрасного, даже будто им оскорбленных?
Красота не может ни обогатить их, ни обеднить: она проходит мимо. Равнодушные ее влиянию не поддаются.
Кого же затрагивает, кого облагораживает красота? Тех, кто ее любит, кто неравнодушен к ней?
Может быть, любовь к красоте – главное условие, чтобы человек был ею облагорожен?
Нет, одной такой любви недостаточно.
Мы видели: по-своему любить красивое способны даже бессловесные существа. А что, кроме ласки, они при этом получают? Окончилась мелодия, и все прошло, как будто никогда и не бывало.
Человек не забывает быстро. Но если что-нибудь его лишь развлекало (неважно: веселя, а может быть, навевая грусть, как при чтении печального рассказа), то оно и выйдет, как вошло – легко, воздушно. Выйдет песней, танцем, умилением, жестом, смехом, может быть, и «легкими» слезами. Что не затрагивает глубоко, то не обогащает.
Что не оставляет возвышенного иероглифа в душе, то не облагораживает.
Чтобы красота что-то изменила в человеке, мало любоваться ею, ею «играть». Надо уметь «вводить ее в себя», воспринимать, усваивать ее.
Мы знаем орган разума – мозг. Он «всасывает» знания о мире, он помогает овладевать чужими мыслями (то есть понимать, усваивать их) и порождать для человека собственные. Что же такое «орган красоты»?
Художник разговаривал со своим сыном, мальчиком лет пятнадцати.
– Как ты думаешь,– спросил отец,– чем люди воспринимают прекрасное?
– Как «чем»? – удивился тот. – Чем всё: глазами и ушами.
– Чудак ты! Глаза и уши – только двери, в них не задерживается ничего. Сердце – вот куда собирается прекрасное.
Художник прав, конечно. Прав, если помнить, что для него «сердце» – образ. Это распространенный и всем понятный образ (в реальном человеческом теле, как известно, всеми ощущениями, в том числе художественными, ведает нервная система, опять же с мозгом во главе).
Только художник не довел объяснения до конца. Он не сказал о разнице сердец, а разница эта велика. Даже обладая чувствительными на красоту сердцами, люди еще не обязательно одинаково «перерабатывают» ее в себе. И не обязательно извлекают из нее все, что можно извлечь, главные ее возможности.
Пожалуй, по умению чувствовать красоту и совершать под влиянием ее поступки люди различаются между собою больше, чем по умению мыслить.
Возьмем увлеченных.
В отличие от развлекающихся увлеченные – народ куда серьезнее. Первые перед вторыми все равно что первоклашки перед старшеклассниками. Переживания увлеченных сильнее. Глубже чувствуя, они, естественно, и держатся сдержанней развлекающихся.
Если для развлекающихся потребление красоты – игра в камешки, то для увлеченных красота – пища. Духовная пища, она их согревает.
Может быть, в этом и состоит настоящее усвоение красоты? Может быть, увлеченные и есть те самые, которые облагораживаются прекрасным?
Большинство отвечает на так сформулированные вопросы утвердительно. Это явно чувствуется по тому умилению, с которым мамаши рассказывают о своих детках: «Ах, как Ваня любит театр!», «Ах, как Таня обожает серьезную музыку, каждый день пластинки Бетховена слушает!» Подразумевается: раз страстно любит театр или обожает Бетховена, значит, дружит с музами, значит: даже если не творит, то все равно обладает возвышенной натурой.
Но, увы, этого мало. Мало пылко увлекаться искусством, чтобы действительно принимать его по-настоящему.
Не спорю, каждый назовет десятки, сотни возвышенных, благородных людей, страстно любящих искусство.
Однако тут же он, если захочет, вспомнит не меньшее количество дурных людей, влюбленных в то же самое...
Не слышал, не читал ни об одном тиране: «он музыки не выносил», «он был равнодушен к зрелищам».
Зато читал и слышал сколько угодно о противоположном.
Римский император-изувер Нерон считал себя артистом, а Иван Грозный пылал страстью к книгам. Порочнейший из римских пап – Александр VI Борджиа (умер в 1503 году) – купался в роскоши искусства, а Гитлер, превративший в развалины Европу, сам малевал картины и преклонялся перед Вагнером. Даже, говорят, собачку любимую имел: Блонди.
Почему ж прекрасное их не облагородило?
Может быть, потому, что перевешивали силы окружающего зла?
Это, разумеется, не объяснение. Тираны потому и назывались тиранами, что были злей и могущественней окружающих.
