Огромные темные глаза Браганца, не мигая, глядели на него в упор. Медленно приподнялась рука и пригладила непонятно почему встопорщившиеся усы. Прошло несколько минут.
— Неплохо звучит: Хебстер в качестве благородного дикаря нашей цивилизации, — со смехом произнес в конце концов оэсковец. — Звучит, как будто, вполне нормально. Только загвоздка в том, как все это соотнести с решением проблемы в целом?
— Позволю себе напомнить, — устало сказал Хебстер, держась одной рукой за скамью, — что решение проблемы в целом нисколько меня не интересует.
— Итак, вам нужна только бутылка. Я выслушал вас. Но вы-то не гончар, Хебстер — у вас нет ни на унцию любознательности мастерового. А из всех этих исторических баек, которыми вы меня потчевали, можно сделать однозначный вывод: вам абсолютно безразлично, погибнет или нет весь мир, расхлебывая кашу, которую вы согласны заварить.
— Я никогда не утверждал, что руководствуюсь альтруистическими побуждениями. Общее решение я оставляю тем людям, у которых достаточно мозгов, чтобы распутывать самые изощренные головоломки. Таким, как Клейнбохер.
— Вы думаете, кто-нибудь вроде Клейнбохера, сможет это сделать?
— Я почти не сомневаюсь в том, что ему это удастся. Нашей ошибкой с самого начала было то, что мы пытались решить проблему нахрапом с помощью историков и психологов. То ли им всем была присуща ограниченность, обусловленная постоянным изучением исключительно человеческих сообществ, то ли… впрочем, это мое чисто личное мнение, но у меня всегда создавалось такое впечатление, что, что наука о человеческом мозге привлекает главным образом тех, кто сам когда-либо ощущал, что у него не все дома, то есть кто сам испытывал серьезные психологические затруднения и в процессе работы пытался докопаться до истинных причин своих сдвигов и благодаря этому добиться лучших результатов в своей области по сравнению с теми, кто начинал работу, не испытывая подобных затруднений, и кому поэтому было труднее достичь понимания сути этих трудностей. Я и сейчас считаю таких исследователей слишком внутренне нестабильными для столь потрясающего воображение начинания, как установление взаимопонимания с кем-то из пришельцев. Те изначальные внутренние побуждения, которые привели их в науку, как раз-то и способствуют их неизбежному превращению в перваков.
Браганца причмокнул недоверчиво и вперил задумчивый взгляд в стенку за спиной Хебстера.
— И все это, по-вашему, не имеет никакого отношения к Клейнбохеру?
— Нет, только не к профессору-филологу. У него нет интереса к психологической нестабильности — ни к личной, как у психологов, ни к групповой, как у историков. Даже предрасположенности нет к повышенному интересу к подобным аномалиям. Сфера интересов Клейнбохера — сравнительная лингвистика. Он, по сути, технарь, специалист по части коммуникативности. Или, выражаясь проще, по проблемам общения и передачи информации. Я специально несколько раз заходил в университет и внимательно присматривался к нему во время его работы. Его подход к проблеме не выходит за рамки собственной специализации. Он занимается исключительно решением проблемы общения с пришельцами, не делая никаких попыток хоть как-то понять их психологию и особенности мышления. А ведь сколько существует всяких чисто умозрительных предположений относительно сознания пришельцев, их сексуальных наклонностей и социальной организации, в общем, такой ерунды, из которой никак не извлечь какой-либо осязаемой и непосредственной пользы для нас. Подход же Клейнбохера с самого начала был чисто прагматичным.
— Ладно. Не стану с вами спорить. Вот только сегодня утром он сам стал перваком.
— Профессор Клейнбохер? Рудольф Клейнбохер? — с глупым видом несколько раз переспросил Хебстер. — Но ведь он был так близок к… Ему почти удалось… словарь элементарных сигналов… Он уже собрался было…
— Вот так. Примерно в девять сорок пять. Всю ночь он провел без сна с одним из перваков, как раз тем, кого профессорам психологии удалось загипнотизировать, и вернулся домой в необыкновенно приподнятом настроении. В середине первой своей утренней лекции, касающейся кириллицы, он вдруг ни с того, ни с сего понес тарабарщину. Он натужно сопел и храпел, глядя на студентов, в течение примерно десяти минут в характерной для этой стадии превращения в первака манере, проявляя поначалу крайнее раздражение тем, что его не понимают. Затем, как бы осознав, что ему больше уже не стоит нянчиться с этими неисправимыми, никчемными недоумками, он попробовал было покинуть аудиторию, прибегнув к левитации, но сделал это, как все они поначалу это делают, слишком уж несуразно, неуверенно. В результате очень сильно ударился головой о потолок и потерял сознание. Не знаю, чем это объяснить, то ли страхом, то ли волнением, может быть, уважением к любимому преподавателю, но студенты не удосужились связать его перед тем, как отправиться за помощью. К тому времени, когда они вернулись с прикрепленным к университетскому городку сотрудником ОСК, Клейнбохер очухался и дезинтегрировал одну из стен, чтобы выбраться наружу. Вот его фотоснимок, произведенный, когда он был уже в воздухе примерно на высоте в сто пятьдесят метров и, лежа на спине и подперев голову обеими руками, легко и плавно скользил в западном направлении со скоростью чуть больше тридцати километров в час.
Хебстер, прищурившись, внимательно рассмотрел небольшой бумажный прямоугольник.
— Вы, разумеется, дали радиограмму военной авиации пуститься за ним в погоню?
— А какой в этом смысл? Мы уже достаточное число раз проходили ЭТО. Он либо увеличит свою скорость и образует торнадо, рухнет вниз, как камень, и подхватит с собой все, что только попадется на его пути в этой местности, или материализует что-нибудь вроде мокрой кофейной гущи и золотых слитков внутри реактивных двигателей преследующих его самолетов. Никому еще не удавалось поймать первака в его первом, как это выразиться, порыве или приливе жизненной энергии, — не знаю точно, что они чувствуют при этом. А нам придется смириться с потерей чего угодно — от пары дорогостоящих скоростных истребителей вместе с экипажем до нескольких сотен акров плодороднейшего чернозема.
Хебстер аж застонал.
— Но ведь в его мозгу были запечатлены результаты исследований, проводившихся на протяжении восемнадцати лет!
— М-да. Такие вот дела. Количество тупиков, возникших перед нами, исчисляется уже сотнями тысяч. Не менее. Но каковы бы ни были цифры, уже близок конец. Если мы не сможем расколоть пришельцев на строго лингвистическом уровне, они так и останутся для нас загадкой и тогда — точка, конец главы! Наше наиболее эффективное оружие для них все равно, что пускаемые из трубочки детьми мыльные пузыри, а наши лучшие умы годятся разве для того, чтобы быть при них слугами, превратившись в псов, униженно виляющих перед ними хвостами. И вот перваки — это все, что у нас осталось. Может быть, с ними и можно было бы толком переговорить, как с людьми, да вот мешают их хозяева.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
