Как и во всем образовании московского законодательства, обычай играет в этом Уложении главную роль. Большое число с виду новых распоряжений представляло собою лишь освящение принципов, уже давно проводимых на практике, как это имело например место с жестоким наказанием фальшивых монетчиков. В течение ста лет преступников этого рода наказывали, вливая им в глотку расплавленный свинец. Обычай даже брал верх над писанным законом. Так, запрещение, специально направленное против обычая подачи жалоб детьми на родителей, даже после 1649 года оставалось мертвою буквою. И значительно позже, мы все еще встречаем контракты, заключенные между собственниками и свободными крестьянами.
И однако эта страна, столь богатая парадоксальными странностями, не обнаруживает и следа уважения, царящего в других странах, к обычному праву. Анкеты per turbas по поводу местных обычаев, столь часто встречающиеся в древней Франции, здесь совершенно неизвестны. Правительство здесь терпит и покровительствует обычаю постольку, поскольку он соответствует его интересам; в противном случае оно не колеблется противопоставить ему меры по своему выбору. Тем не менее оно старается прислушиваться в законодательной эволюции к голосу своих подданных, выраженному путем прошений, и равновесие таким образом восстановляется, так как окончательно принятые решения стоят по большей части на границе между обычным правом и правом в собственном смысле этого слова.
Не со вчерашнего только дня было испробовано в России примирение абсолютной власти с участием народа в деле законодательства.
Еще с другой точки зрения Уложение 1648–1649 гг. показывает общую тенденцию семнадцатого века регулировать во всем национальную жизнь, подчинить все ее функции определенному регламенту, чину, по местному выражению. Одна из самых существенных реформ нового кодекса явилась результатом этой задачи, соединившись при этом с соображениями фискального характера. Это отмена закладничества (глава XIX, статья 13). Так назывался способ, посредством которого, отдавая себя в залог (в заклад) члену неподатного сословия, отдавая предварительно свою свободу в его пользу, люди, подлежавшие цензу, ускользали в большом количестве от своих обязанностей по отношению к фиску. Собственники, крестьяне, купцы, ремесленники заменяли одно обложение другим, губя в то же самое время других незаконной конкуренцией. Запрещение этого было ответом на давно уже выраженные жалобы; но оно же вызвало волнения, с которыми пришлось столкнуться Алексею, и которые увеличивают число странных аномалий, которые приходится отметить в прошлом этой страны. В других местах бунты производились обычно под знаменем свободы. А тут участники боролись за право сделаться снова рабами. Такой парадокс объясняется однако тем, что приходилось выбирать между двумя видами рабства, из которых выбирался наименее тяжкий.
Вдобавок, та же тенденция выразилась в законодательстве путем обнародования уголовного и коммерческого уставов, в центральной администрации посредством более правильного распределения дел между различными приказами, в провинциальной администрации посредством урегулирования отношений между воеводами и автономными должностными лицами; в финансовой области установлением списков (писцовых и переписных книг); в церковной жизни посредством исправления книг, подчинения монастырей епархиальному начальству и разграничения епархий. Но уже Уложение 1648–1649 гг. старается установить точную классификацию социальных элементов посредством определения штрафов за оскорбление чести, колеблющихся, смотря по классам, от 1 до 50 рублей. Это был странный тариф, где крупные собственники, крупные промышленники, а особенно поставщики серебра для империи, Строгановы, составляли особенную, протежируемую группу; за их оскорбление приходилось платить 100 рублей.
Соответствовал ли новый кодекс, таким образом составленный, той задаче, которая официально была ему поставлена? Увы, подчиненный, как и все другие труды этого царствования, принципу, которым вдохновлялась вся его политика, государственной необходимости и объединяющим и централизирующим тенденциям, этот идеал более высокой справедливости привел во многих отношениях к совершенно противоположному результату: уложение окончательно разрушило все прежние опыты административной или юридической автономии, и как в гражданской, так и в церковной области, создало благоприятную почву для московской «волокиты».
Это было, правда, в то время, когда и во Франции Кольбер высчитал, что волокита кормит семьдесят тысяч офицеров!
Страна несомненно прогрессировала, но в смысле того особенного прогресса, по которому она пошла в век Петра Великого и Екатерины Великой, и в котором руководящим началом служило всепоглощающее могущество государства и его деспотическая власть.
Народные массы по-видимому вполне сознавали подобный факт, так как новое законодательство встречено было без всякого энтузиазма. В течение тех же 1648–1649 гг. не исчезли симптомы народного недовольства. Закладчики вызывали своим сопротивлением карательные меры, и бунты участились в разных пунктах русской территории. В Сольвычегодске едва не убили сборщика податей, в Устюге бросили в реку воеводу, Михаила Милославского, родственника самого царя. Всюду грабежи и убийства, следствие и виселицы.
В самой Москве Морозов, возвращенный из изгнания, вызвал новые обвинения. Царь, утверждали, лишь наружно заменил его Ильей Милославским, да и тот не лучше. Были жалобы и на нового камергера при личности государя, Феодора Ртищева. Его упрекали в исключительном пристрастии к чужеземной науке и в основании школы, где киевские монахи своим преподаванием насаждали одну лишь ересь.
Нужно было как-нибудь умудриться, чтобы успокоить бурю и удовлетворить столичных купцов, так как они особенно сильно волновались. Кстати последовавшая в январе 1649 года смерть Карла I дала повод к мере, разрушавшей торговлю англичан лишь в одном Архангельском порту за то, что они дерзнули на жизнь своего государя. Привилегия английской компании приходила к концу. Сильные репрессии успокоили Москву. Зато на шведской границе бунт обратился в настоящее восстание.
V. Бунты в Пскове и Новгороде
Столбовский трактат налагал на заключивших его взаимное обязательство выдавать перебежчиков той и другой стороны, если они находились за вновь установленными границами. Москвитяне, жившие в областях, уступленных Швеции, должны были тотчас же оставить их массами. Статья о выдачи нашла тут самое бесчеловечное приложение, и Алексей согласился в 1650 г. освободиться от нее за 20 000 рублей и за 14 000 четвертей ржи, который должны были быть взяты из казенных магазинов в Пскове. К несчастию, магазины оказались пустыми, и коммерческий агент, Феодор Емельянов, должен был прибегнуть к быстрым закупкам, которые, внезапно подняв цену на хлеб, заставили кричать о перекупной системе. Этого было достаточно для того, чтобы взбунтовать население, еще совершенно не привыкшее к московской дисциплине и все еще сохранявшее воспоминание о старых свободах. И вот, когда в феврале 1650 года явился шведский агент, Нумменс, для получения денег и обещанного хлеба, на него напали, ограбили его, грозили, что бросят в реку, в прорубь, потом посадили в тюрьму и окружили стражею, готовою ежеминутно пустить в дело кнут. В то же время была послана депутация в Москву, так как всюду царило убеждение, что царь не был причастен к действиям Емельянова. Он, говорили, действует лишь по приказу Милославского, замышлявшего отдать страну во власть немцев. Вместе с этой ненавистной семьею сделалась также предметом самых оскорбительных обвинений царица Мария Ильинишна.
Под влиянием крайнего возбуждения, которое передавалось по соседству, Новгород пошатнулся в свою очередь. За отсутствием представителя от Швеции, взбунтовавшиеся жители принялись за датского посланника Краббе. С ним тоже обошлись не мягко, обвиняя его как вымогателя тех же 20 000 рублей, назначенных для подкупа иностранцев. Когда осмотр его имущества не дал ожидаемого результата, защитники угрожаемого отечества стали вознаграждать себя, вымещая свою досаду на некоторых из наиболее богатых своих сограждан, устроив им форменный грабеж. На другое утро в земской избе создалось революционное правительство, и воеводе, князю Феодору Хилкову, после некоторой попытки сопротивления, пришлось искать убежища во дворце митрополита, в Софийском дворе, который был взят.
Наши сведения по поводу этого эпизода темны и противоречивы. Митрополитом тогда был Никон. Он оставил нам рассказ об этой драме в письме к Алексею; но данные в нем сведения подозрительного свойства, так как, очевидно, автор желал в нем выставить лишь на вид свою личность и свою роль. Документ тем не менее довольно любопытен; он указывает на то, что будущий патриарх страдал галлюцинациями, быть может в действительности, но умел он их использовать очень ловко; он рассказывал, что в соборе Св. Софии ему являлись видения, предсказавшие ему сбывшиеся позже события. Изображение Христа, вдруг оживившись, ниспустило на его голову корону мученика. Вторжение толпы в жилище патриарха было по-видимому вызвано худо рассчитанною суровостью энергичного митрополита. Вступившись за пристава нового правительства, который был арестован и побит кнутом, толпа кинулась во внутренность дворца, и Никон, избитый в свою очередь, закиданный каменьями, должен был слечь в постель, харкая кровью, если верить его словам, и ожидая смерти. Очень сильный, он недолго чувствовал последствия такого обращения, а с другой стороны бунтовщики, по соглашению с Псковом, поспешили послать в свою очередь в Москву послов для оправдания своего поведения.
