К упомянутым Семирягой «формированиям националистов, созданным при покровительстве немцев», относятся и некоторые мельниковские отряды. Правда, возникли они не в 1941 году, а в 1943 и 1944 гг.
Коллаборационистским формированием ОУН(м) стал сформированный летом 1943 года Украинский легион самообороны (УЛС), состоящий из 3-х сотен. УЛС действовал на Волыни в районе Кременеччины. Бандеровцы, которые к тому времени создали многочисленную УПА, разоружали мельниковцев и включали их в свои ряды. Поэтому под давлением Повстанческой армии УЛС «демобилизовался», то есть перешел на нелегальное положение, но не ушёл в лес. В начале 1944 года на основе УЛС был создан 31-й коллаборационистский батальон СД, хотя неофициально использовалось и старое название — УЛС. Формирование насчитывало 500–600 бойцов. Летом 1944 г. одна чета (рота) УЛС перешла на сторону УПА, большинство же членов УЛС воевало в качестве коллаборационистов до конца войны.
Вторым мельниковским формированием была Буковинская самооборонная армия (БУСА), созданная, как видно из названия, на Буковине (Черновецкая область УССР).
Крымский историк Сергей Ткаченко сообщает, что вооруженное сопротивление на Буковине «до 1943 г. носило название Буковинская самооборонная армия (БУСА), а потом стало частью УПА-Запад. Командиром БУСА был Луговой»[84].
В другом месте работы этого исследователя можно прочитать: «Отдельным эпизодом движения сопротивления можно назвать борьбу против советских и румынских коммунистов так называемой Буковинской украинской самооборонной армии (БУСА). Она была организована весной — летом 1944 г., насчитывала три хорошо вооруженных отдела и провела больше сотни боев»[85].
Если про время образования этой структуры в одной книге в разных местах приводятся разные данные, то возникают сомнения, писал ли эту книгу один человек, или же ему содействовали разные добровольные помощники.
В действительности БУСА не являлась структурой вооруженного сопротивления и к УПА имела косвенное отношение.
Это было коллаборационистское формирование из трех сотен, созданное при участии мельниковцев. До 1944 г. национального партизанского движения на Буковине не было. ОУН(м) здесь еще с 1940–1941 гг. была значительно сильнее бандеровской фракции. Эта территория была занята румынами, рассматривавшими её как свою, и поэтому выступавшими скорее не оккупантами, а просто старыми хозяевами Буковины, хотя и не очень любимыми местным украинским населением. По мере наступления Красной армии Черновицкая область постепенно перешла под контроль военной администрации Вермахта. В апреле 1944 г. сюда, в село Стрелецкий Угол Кицманского района Черновицкой области из Галиции прибыл мельниковец Василий Шумка («Луговой»). Луговой возглавил местную группу самообороны. Отдельные группы самообороны — самообороны не от немцев, а от забрасывавшихся с парашютом советских диверсантов — начали действовать и в других районах Буковины. Чуть позже сюда прибыли и десятки других мельниковцев и банедровцев. Последние развернули здесь в селе Мигова лагерь подготовки кадров, хотя командование Группы армий «Южная Украина» на основе групп самообороны создало и вооружило мельниковскую Буковин-скую самооборонную армию (БУСА), численностью до 600 человек. Когда подошёл фронт, БУСА вступила в борьбу с Красной армией, а потом частично влилась в УПА-Запад, частично ушла с немцами и в начале 1945 года влилась в коллаборационистскую УНА — Украинскую национальную армию[86] (УНА).
УНА возникла на основе разных коллаборационистских формирований, частей и соединений, воевавших в составе Во-оружейных сил Рейха в 1941–1945 годах. Бандеровцы выступали против её создания, а мельниковцы — за, и даже входили в Украинский национальный комитет (УНК) — орган политического руководства УНА, по-сути, признанное немцами в 1945 г. эмигрантское украинское правительство. Однако, сформирована УНА была не исключительно мельниковцами, а разными силами украинских националистов под покровительством немцев, поэтому не может считаться созданной националистами.
Таким образом, полный перечень частей, созданных украинскими националистами (обеими ветвями ОУН) при покровительстве немцев, выглядит следующим образом: Военные отряды националистов в 1939 г., бандеровские батальоны «Нахтигаль» и «Роланд» в 1941 г., мельниковские Волынский (позже Украинский) легион самообороны (1943–1945 гг.) и Буковинская самооборонная армия в 1944 г.
Все это в сумме составляет 2,5, максимум — 3 тысячи человек.
Число же украинских военных и полицейских коллаборационистов составило за всю войну, по экспертным оценкам — не менее четырехсот тысяч человек. Поэтому количество военных коллаборационистов-националистов составило менее 1 % от всех украинцев, получивших оружие из рук немцев.
В народную память наиболее глубоко врезались вовсе не ярые беспартийные националисты из дивизии СС «Галичина», и не спасавшиеся от голодной смерти в лагерях военнопленных «хиви» (добровольные помощники Вермахта), а обычные полицаи-шкурники. Таковых только в городах и деревнях Рейхскомиссариата Украина насчитывалось как минимум сто пятьдесят тысяч человек, а служили они и в Галиции, и в Закерзонье (то есть в другом административно-территориальном образовании «Тысячелетнего Рейха» — Генерал-губернаторстве), и в восточных областях УССР, контролируемых военной администрацией.
Чтобы окончательно провести черту между повстанцами и коллаборационистами, приведем свидетельство политзаклю-чённго брежневской эпохи Михаила Хейфеца. Этот ленинградский диссидент провёл помимо своей воли несколько лет под одной крышей с ветеранами Второй мировой войны. И если главу о бандеровцах Хейфец без тени иронии назвал «Святые старики с Украины», то о бывших полицаях он отозвался крайне неуважи-
тельно — как о каких-то големах, андроидах вроде членов депутатской фракции «Единая Россия» в Госдуме РФ:
«Боже мой, какая психологическая пропасть разделяла украинцев, крестьян, бывших соседей и, может быть, приятелей — пропасть, отделявшая бывших бандеровцев от бывших работников гитлеровской администрации. Экс-каратели и экс-старосты иногда были вовсе не плохими от природы людьми, и добрыми иногда — но они все, почти без исключения, казались мне морально сломленными, причем не зоной или войной, а еще раньше, почти изначально. Они казались нормальными советскими людьми, то есть слугами власти, любой власти — что гитлеровской, что советской, что польской, что, если появится, своей украинской. Часто это были просто человекообразные автоматы, роботы, запрограммированные на исполнение любого приказания — недаром среди самых кровавых гитлеровских убийц можно было обнаружить людей, которые после войны — до ареста — числились советскими активистами и орденоносцами. Не буду притворяться, я иногда жалел их — хотя отлично понимал, сколько людей от них пострадало, скольких они убили (и среди них — моих земляков) — убили людей, мизинца которых не стоили. Честное слово, иногда казалось, что вины у них не больше, чем у овчарок, которые лаяли на заключенных концлагерей, — не больше они понимали, чем эти овчарки, и что, если посадить овчарку на 25 лет в тюрьму, какой в этом смысл?
Бандеровцы выглядели совсем по-иному. И они убивали, и, наверняка, невинных тоже (война — дело жуткое и жестокое), и моих земляков — это я понимал. Но видно было, что, поднимая на человека оружие, они знали — зачем это делают, и осознавали греховность своего деяния. Убивали во имя родины, но понимали при этом, что все-таки поднимают руку на Сосуд Божий, на Человека, и совершают грех, и должны платить за грех. Вот два параллельных микро-рассказа, чтобы читатель понял, какую психологическую разницу я уловил в этих двух типах украинцев.
Старик Колодка, бракер в нашем цеху, малограмотный или вовсе неграмотный, отбывавший 18-й год из 25-ти, жаловался на скамейке возле, штаба: "Пришли, немцы, дали винтовку. Сказали — стреляй. Ну, я взял, а куда денешься…”
Роман Семенюк, — бандеровский разведчик из Сокаля, отбывавший те же 25 лет: “Я так казав маты: я пидняв зброю на люды-ну, мене за це можуть вбиты и це будет справедливо. Я знаю, на що иду — я христианин, маты”.
Совсем по-другому — бандеровцы и бывшие полицаи, относились к вопросам чести. Утомлю читателей еще одним эпизодом — скорее, забавным, но по-своему очень характерным для лагерных нравов. Однажды, когда в качестве авторитета в каком-то споре Василь Овсиенко упомянул Кончаковского, Ушаков (мла-домарксист из Ленинграда) вдруг высказался:. “Кончакивский? Такой толстый старик? В кочегарке работает? На 19-м? Он же стукач. Мне Юскевич рассказывал, его разоблачили”. Стоило понаблюдать тогда истерику Овсиенко, я едва увел его за руки с места спора, опасаясь драки. Но вот всех нас перевели на 19-й, встречаю и знакомлюсь, с Кончакивским: “Мне много хорошего о вас рассказывали. Попадюк и Овсиенко”. — “Но ведь вам рассказывали. обо мне не только хорошее”, — возражает Кончакивский, с улыбкой и… устраивает в тот же вечер нечто вроде суда над Ушаковым, куда меня пригласили в качестве свидетеля. “Какие у вас были основания называть пана Кончакивского стукачом?” Почти сразу выяснилось, что “вышла помилка”, по выражению одного из судей, Романа Семенюка: Ушаков спутал Кончакивского с другим украинцем, полицаем Антоновичем: тот тоже работал в кочегарке, был таким же плотным и круглолицым… И как только выяснилось, что честь бандеровца безупречна, что Ушаков, знавший обоих издали, просто спутал фамилии, все разошлись успокоенные. Будто вопрос о репутации Антоновича вообще не мог никого из украинцев заинтересовать! Он же полицай… Может, и стучит, ну, и что? Об этом даже говорить не интересно»[87].
