Сижу на днях и раздумываю. О своих экспериментах, о химиоконтроле, планирую. Она напротив и всё на меня смотрит, пристально так, нехорошо. Потом вдруг встаёт, подходит и без предупреждения в репу: «Это тебе за химиоконтроль, это тебе за то, что ты меня травил, это тебе за то, что ты, хорёк жалкий, место своё забыл». Короче, надавала подзатыльников и мордой в суп. Я-то не сразу понял, что она мысли прочитала. А когда дошло — из комнаты ломанулся. Здесь оказалось, кошачьи рефлексы у неё никуда не делись. Зашипела Люся и молнией в один прыжок к выходу. Завалила, на грудь прыг и давай зрачками своими кошачьими сверлить. Ну, думаю, тут мне конец и пришёл. Нет, отпустила и говорит: «Всё, мол, теперь начинается для тебя новая жизнь». Бросила в коридоре тряпку — здесь, говорит, теперь твоё место.
Вадик горько усмехнулся, печально посмотрел мне в глаза:
— Вот и живу теперь… На коврике… В рабстве, по сути, говоря.
— Так ты сбеги.
— Один раз уже попробовал — до Савёловского вокзала доехал. Смотрю — а Людка уже там — меня поджидает. Оказалось, расстояние в чтении мыслей не помеха. Мало, в общем, не показалось. Да и куда я пойду? Где буду жить? Что делать? Бомжевать?
— А если в милицию? В полицию то есть? — не унимался я.
— И что я им скажу? Мол, жена меня в рабство взяла? И не жена это уже вовсе, а не пойми кто и мысли читает? И сам я её такой сделал? Хотя… Может, хоть в дурку попаду.
Он замолк, и я обратил внимание, как он, не переставая, бормочет про себя какие-то слова. Я поинтересовался.
— А, — он махнул рукой, — привычка. Я теперь постоянно про себя стихи повторяю. Революционные. Чтобы лишнего не подумать и духом окончательно не пасть.
— Да откуда она мысли научилась читать? — воскликнул я, не в силах смириться со страшным положением своего друга.
— Чёрт его знает. Наверное, какое-то сочетание препаратов подействовало. А, может, её состояние уже само по себе эволюционирует. Какая теперь разница, если о химиоконтроле больше и речи быть не может? Она же мысли мои узнаёт раньше, чем я подумать успею. Мало того, любую стряпню меня первого всё равно пробовать заставляет. Есть, правда, надежда, что эффект сам собой рассосётся…. Пока вот не рассасывается….
— И что теперь делать?
— А ничего. Смирение перед ударами судьбы — вот мой удел и моё спасение.
Я теперь на своём коврике о вечном стал задумываться, о жизни, философии. Книжки начал читать, она разрешает иногда. Больше всего меня Сенека порадовал. Стоицизм, слыхал? Мудрец чувствует себя свободным и в тюрьме. Я знаю, вечером мне влетит за то, что с тобой встретился, — она ведь мне запрещает. Знаю, но думаю об этом спокойно. Хуже, чем теперь, мне все равно не станет…. Ну, ладно, мне пора. Давай, может, свидимся когда-нибудь. Не звони мне, если вырвусь, сам позвоню…
Тоскливая обречённость, которую я увидел в своём друге, поразила меня в самое сердце. Ещё долго мне вспоминались его глаза — глаза человека, хлебнувшего бездну страданий и черпнувшего из родника мудрости.
Через пару недель я всё же решился набрать его номер.
— Ты больше ему не звони, — сказала трубка хамоватым Людкиным голосом, — понял?
Мы с ней и в лучшие-то времена не ладили. «Стерва», — подумал было я.
— Твоя — стерва, — отозвалась трубка и в ухо мне ударили короткие гудки, оборвавшие последнюю надежду свидеться со своим другом. Я понял — никакая сила отныне не подвигнет меня самого пойти на помощь Вадику. Ну, не герой я и вовсе не претендую на это звание.
С тех пор прошло почти полгода, на улицах метёт, скоро новогодние праздники, а я так и не знаю, что сейчас творится с неудачливым поборником химической науки. По-прежнему каждую неделю я прихожу на наше место, надеясь увидеть вдали щуплую фигурку моего друга. С каждым днём мои надежды тают, как снежинки, попавшие на тёплую ладонь.
И вот что я скажу вам, ребята. Человеку воздаётся по заслугам его и жену человек имеет ту, какую заслуживает. В этом мне видится глубокий замысел. Вадик восстал против этого замысла и где он теперь? Смирение — единственный выход, который поможет пережить все превратности судьбы. Короче, терпите, мужики, и не дёргайтесь, а то хуже будет.
Химия же, что ни говори, это — сила.
Алексей Шарончиков
[email protected]
Жезл императора
От редакции: Братская любовь — это уж точно не про героев рассказа Алексея Шарончикова. Скорее уж ненависть того, у кого, казалось бы, всё есть, императора, всемогущего повелителя — к узнику, обречённому на темноту и решётки. Однако не так всё просто — и хороший вопрос, кто тут узник, а кто палач…
Император никогда не остаётся один. Перестают донимать люди, — берут своё мысли. А в отсутствие оных — звуки. Шёпот, доносящийся отовсюду, шорохи плащей, скрип сапог, громкое хриплое дыхание скрывшихся невидимок. «С самого утра они преследуют меня, и нет им другого дела. Несчастные». Повелитель встал сегодня не с той ноги, властелин был зол, его величество изволил спуститься к своему пленнику.
Ковры на полу, щиты на стенах, цветная мозаика на окнах — обычный коридор. А в этом — пол устлан бывшими щитами: всем, что осталось от разбитых его предками армий. На стенах же ковры и гобелены, трофеи дальних походов. Дворец ломится от диковинок. А вот — открытая галерея, можно высунуться в проём и посмотреть на столицу. Не время… Дальше стоят гвардейцы. Император не может пройти мимо живых статуй, молча останавливается, бьёт кулаком в блестящий центр стальной кирасы — на лице стража не дрогнул ни один мускул. «Даже не моргает, вот это выучка! Ну что ж, будь я воином, тоже бы так мог. Каждому своё… Ладно, следуем дальше».
Вот здесь поворот налево, вниз по лестнице. Темновато, сыро. Старая часть дворца, здесь они очень любили играть с братом. На столике возле очередной развилки один из серых слуг, лакеев, имена которых можно не запоминать, приготовил поднос с простой, крестьянской едой. «Не спрашивают, не удивляются, делают только то, что им говорят. Они незаметны, но понимают с полуслова и всюду успевают. Даже завидно немного. Ну что ж, каждому своё».
Император берёт поднос и аккуратно движется
