Мой сын.
Мой единственный сын.
Мой единственный смертный сын.
Мальчик мой, что ж ты так плохо выглядишь?
Богини не рожали мне детей. И апсары не рожали мне детей. Тайком я пробирался во владения Водоворота, в резервацию к женщинам мятежного рода гигантов-данавов, рискуя, что меня заметят свои – тщетно. Сомнительный миг удовольствия, зарница на закате, и все… все. Я взял в жены Шачи, втайне надеясь, что дочь демона-убийцы Пуломана родит Индре наследника – надежда растаяла быстрей утренней дымки над озером. Угрюмый призрак бесплодия будил меня по ночам, я избегал апсар и всерьез подумывал бросить престол и предаться аскезе…
Именно тогда я, обезумев, стал волочиться за супругами святых подвижников, и едва не стал скопцом.
Вылечила же Могучего, уже считавшего себя Бессильным, обезьяна. Ласковая самка из дебрей Кишкиндхи, которую тогда еще никто льстиво не именовал Рикшараджей, Царицей Чащи, Слезой Брахмы. Да и не искала маленькая Рикша почета или славы; просто была тихо счастлива, когда я месяцами пропадал в ее логове, нянча младенца и не откликаясь даже на призывы Миродержцев.
Он умер почти век тому назад, мой Валин-Волосач, могучий ублюдок с сердцем бога, душой святого и мохнатой мордой зверя. Его называли царем обезьян – и это была правда. Его называли Ревнителем Обетов – и это тоже была правда. Его называли Победителем Десятиглавца, неуязвимого ракшаса, ужаса богов и демонов… он жил и умер, мой сын от бескорыстной обитательницы Кишкиндхи, а я узнал, что могу иметь потомство.
От обезьян.
И еще – от людей.
На миг мне показалось, что я смотрюсь в зеркало – до того мы были похожи. Видимо, настал день, когда боги моргают, у меня все валилось из рук с самого утра, и именно в этот проклятый день судьба уготовила Индре встречу с Серебряным Арджуной. Отцу с сыном, Миродержцу с наследником Лунной династии; вот мы и встретились. Еще когда юный Арджуна пять лет прогостил у меня, в Обители Тридцати Трех, все вокруг замечали наше сходство: и брови, сросшиеся на переносице, и миндалевидный разрез глаз, и орлиный нос, не говоря уже о летящей походке или порывистости движений. Но если я всегда проходил мимо Калы-Времени…
Арджуна выглядел сейчас, как должен выглядеть мужчина-кшатрий, заканчивая четвертый десяток. То есть почти на десять лет моложе своего реального возраста – на Поле Куру у него сражались и погибали взрослые сыновья, а вне битвы ждали невестки с маленькими внуками. Точно так же он будет смотреться, удвоив этот срок: не божественное родство, но собственный Жар-тапас Обезьянознаменного сохранит ему силы и ясность рассудка. К таким первые признаки дряхления подбираются лишь после сотого дня рождения – и то…
Я должен был видеть перед собой знаменитого воина без возраста, способного пробыть весь день на солнцепеке, не снимая доспеха; великоколесничного бойца, в одиночку останавливавшего целые армии; героя, чьим именем клялись от Двуречья Ямуны-Ганги до отрогов Восточных Гхат.
Я его и видел.
И еще видел, что незримый червь выгрызает моего сына изнутри, прокладывает в мякоти чужой души извилистые ходы, набивает брюхо краденым; и Обезьянознаменный это прекрасно знает.
Сейчас мы были похожи, как никогда.
Спрыгнув с колесницы, Арджуна кинулся ко мне. Сочная трава хрустела под боевыми сандалиями, брызжа соком во все стороны. Мне показалось, что на какой-то короткий миг герой стал мальчишкой, шестилетним огольцом, и вот сейчас самый сильный в Трехмирье отец подбросит сына к облакам, вслушается в ошалелый от счастья визг и улыбнется, отшвырнув прочь заботы и горести…
Я никогда не подбрасывал Арджуну в небо.
Я ВОЗВОДИЛ его на небо, в Обитель Тридцати Трех. И хотя я даже тогда (равно как и сейчас) был в силах подбросить сына вверх – согласитесь, негоже бросать взрослого мужчину, прославленного героя, имеющего собственных детей, да еще в присутствии богов и гандхарвов-панегиристов.
Я прозевал его детство.
Кала-Время ревнивей апсар…
Поэтому сейчас я мог только стоять и смотреть.
В облаке пряных ароматов он припал к моим ногам, обнял колени и так замер. Лишь сопение ракшаса нарушало тишину, да еще пестрая куропатка-чакора, у которой при виде яда тускнеют бусины ее глаз, свиристела в колючих зарослях.
Лес Пхалака ждал.
– Ладно, – наконец сказал я, улыбаясь, как если бы действительно секунду назад бросал в воздух восторженного шестилетка. – Не маленький уже… Ну вставай, вставай, как я с тобой разговаривать стану, с почтительным? – а уйти, так ты мне в ноги клещом вцепился! Вставай, мальчик, папа разрешает…
Росту мы тоже были одинакового.
4
И тут забытый ракшас с оглушительным воем бухнулся в ноги нам обоим.
– Горе мне! – с подобным заявлением людоеда я был абсолютно согласен.
– Горе мне, несчастному! Глаза мои бельмастые – вырву и растопчу вас, проклятые! В ослеплении посмел я грубыми словами оскорбить самого Владыку Тридцати Трех, и теперь готов принять мучительную смерть от руки Индры или его могучего сына! Но смилуйтесь, господа мои, не велите казнить, велите слово молвить!
Подобные высказывания я уже однажды где-то слышал, только не припомню, от кого. Впрочем, неважно. Надо отдать должное моему другу-ракшасу, пострадавшему от страховидных слонищ – соображал он быстро. Не зря, видать, до сих пор небо коптил. Сопоставить колесницу под стягом Обезьяны, идущую по лесу, аки по мраморным плитам, с нашим сходством – и сделать правильные выводы…
Простокваша в детстве, несомненно, пошла на пользу. И речь достойна царедворца: «В ослеплении посмел я…» Заранее выучил, что ли, на случай встречи?
Готовился?
– Это еще кто? – раздраженно спросил Арджуна, сдвигая густые брови.
– Местный, – я усмехнулся, но лицо сына по-прежнему оставалось сумрачным.
Странно.
Раньше он был отходчивей и уравновешенней – если только дело не касалось соперничества в воинском искусстве.
Ракшас же воспринял вопрос Арджуны, как руководство к действию, и разразился рыданиями.
У меня самого слезы на глаза навернулись – до того жалостно!
– Ведь я не просто зверь лесной, пугало достойных людей! – вопия, он бил себя кулаками в грудь, и вопли от этого выходили гулкими, как рычание большого гонга. – Я – брахмаракшас[20] Вошкаманда, проклятый сто лет тому назад аскетом Вишвамитрой за принуждение к мужеложству! Молил я разгневанного аскета о смягчении кары, и сжалился надо мной мудрец…
«Вот это ты врешь, приятель,» – подумал я. Аскет Вишвамитра, чье имя на благородном языке означало «Всеобщий Друг», был притчей во языцех; и все знали, что Друг скорее вдоль и поперек распроклянет тебя за косой взгляд, чем смягчит проклятие хоть на половинку трути[21]!
По лицу Арджуны было видно, что наши мысли сходятся.
Еще бы: Всеобщий Друг, милейший аскет Вишвамитра, о котором я расскажу как-нибудь в другой раз, числился в списке предков моего сына и до сих пор пребывал в добром здравии! Так что когда Друг объявлялся как гром с ясного неба, желая погостить на досуге во дворце Арджуны – всем, и слугам, и хозяевам, приходилось ходить на цыпочках и приклеивать к губам улыбочку, если они не хотели схлопотать сотню лет в козлином облике!..
– И сказал мудрец, – орал меж тем ракшас, надрываясь, – что как только узрею я Владыку Индру и сына его, Серебряного Арджуну, стоящих рядом – то снимут они с меня бремя проклятия! И стану я смиренным брахманом, который живет в благоустроенной обители близ реки, имеет трех… нет, четырех прекрасных жен, детей в изобилии, многих коров и обширные духовные заслуги! Смилуйтесь, могучие, освободите!
– Врешь, небось? – спросил Арджуна, поворачиваясь к заплаканному людоеду.
