Ко всем, кто говорит о тщете знаний, Бруно питает острую неприязнь. Древние философы и современные писатели, рядящиеся в дешевую тогу скептиков, не сродни ли богословам, учащим презирать разум? И те и эти в конечном итоге — жрецы невежества, что толкают людей поклоняться ослу.
Он постоянно читает и слышит разглагольствования о том, что теперь-де возродились античные науки и нынешние ученые могут потягаться славой с мудрецами Эллады и Рима. Действительно, латынь очистилась от варварской неуклюжести и греческая речь засверкала во всем своем блеске. Усердно трудятся печатники, выходит множество книг. Любой краснобай мнит себя Демосфеном, а школьные учителя, розгами вбивающие в мальчишек грамматические правила, уверены, что говорят не хуже Цицерона.
Джордано не разделяет восторга многих своих современников. Он совсем не убежден, что науки переживают расцвет. «Князя перипатетиков» изучают, правда, по исправленным текстам, но велик ли толк? Аристотеля Бруно называет палачом чужих мнений, видит в нем человека, который немилосердно обошелся с учениями своих предшественников. Для Бруно возродить античную философию — значит возродить именно ту философию древних греков, что больше всего пострадала от ярости перипатетиков. Но этого нет и в помине.
Мысли должны возродиться, а не слова! Самое ценное, что было в древней философии, остается под спудом. Зато раздолье буквоедам: старые тексты, новые тексты, забытые выражения, новые слова! Составляют лексиконы, антологии, хрестоматии, компендиумы, радуются правильно поставленной запятой, а в главном — в представлениях о мире, о природе, о вселенной — слепо следуют учениям двухтысячелетней давности! Воспринимают как откровение каждую букву у Аристотеля и не хотят видеть, что творится вокруг. Ожесточенно спорят по самым разнообразным вопросам, а аргументы — ссылки на тексты! Ученых, которые настолько неблагоразумны, что подмечают в природе явления, неизвестные Аристотелю, подвергают хуле и поношению. Все, что нужно знать о мире, есть у божественного Стагирита, а если у него чего и нет, то этого, следовательно, вообще не существует!
Живая мысль не в чести. Препарируют тексты, анатомируют фразы, выхолащивают мысли, но дрожат над буквой. Кричат о возрождении, кичатся ученостью и называют себя гуманистами. Бруно зовет их иначе. «Грамматиками» или «педантами» величает он людей, которые верность букве ставят превыше всего. Не очень-то важно, носят они светское платье или рясу, Тычут пальцем в Аристотелев текст или в священное писание.
Нет, с синьорами гуманистами, что отгораживаются от жизни частоколом цитат, ему не по дороге!
Он все яснее видит, сколько вокруг нерешенных вопросов. Важнейшие отрасли науки ждут своих настоящих исследователей. Работы — непочатый край. А на что тратят время многие способные люди? Иссушают свой мозг в богословской схоластике, ожесточенно препираются, как понимать то или иное место у Аристотеля, пытаются подражать древним, пересказывая на новый лад и куда хуже старые истории, — занимаются тысячью неважных или вовсе бесполезных дел. А чему отдают силы толпы поэтов? Джордано превосходно знает и классическую поэзию и современную. Он влюблен в Лукреция — в стихах должна быть прежде всего стоящая мысль! Книжный рынок заполнен любовными виршами. Жалкие подражатели Петрарки на все голоса превозносят своих милых, настойчиво и однообразно твердят о сердечных муках, которые им доставляют их бесчисленные Лауры и Стеллы. Самого Петрарку Бруно тоже не жалует: всю жизнь только и петь, что о своих любовных томлениях, — занятие малопохвальное! Но еще больше ему ненавистны стихоплеты, готовые по незначительнейшему поводу разразиться одой или сонетом.
Человеку отпущено очень мало времени. Жизни не хватит на важное дело, так как же растрачивать драгоценные дни на пустяки! Джордано полон опасений и тревоги: лишь бы не связать себя стремлением к недостойной цели, не загубить жизнь в погоне за вещами, которые ниже способностей и возможностей человека. Главному надо отдать все силы. Но в чем это главное? Что есть благо? В чем, наконец, смысл человеческой жизни? В спасении души? Он не испытывает ничего, кроме отвращения, когда видит, как истязают себя некоторые монахи. Умерщвляют постами плоть, вгоняют себя в чахотку, не стригут волос, веригами и плетьми портят собственную шкуру — и надеются такими низкими средствами достичь блаженства!
Древние философы учат: чем глубже постигает человек путем умозрения истину, тем совершеннее он становится. Поэтому стремление к истине — высшее стремление человека.
Стремление к истине? Джордано не хочет обманывать себя. Стремиться всю жизнь к тому, чего нельзя постичь? Если мир вообще непознаваем, тогда эти стремления только погоня за тенями, которые не составляют сути вещей, бессмысленная погоня за рожденными в мозгу призраками и химерами. Выходит, стремления познать истину напрасны? Но ведь бессмысленное не должно быть смыслом жизни!
Вопрос о познаваемости мира был связан с множеством других проблем. Решение не давалось. Джордано навсегда сохранил в памяти эту тяжкую пору непрестанных поисков, испепеляющего труда, неудач, огорчений. Временами им овладевало безысходное отчаяние. Мысль заводила его в такие чащобы, что он не знал, как оттуда выбраться. Вот забрезжит впереди просвет, он напрягает силы, чтобы пробиться к нему, но препятствия растут и становятся непреодолимыми. Преграды, преграды, тысячи разных преград — одни ставятся внешними причинами, другие его собственной ограниченностью. Неужели он должен отступить? Иногда ему казалось, что он видит истину, но видит ее смутно, словно сквозь щели в стене. Как хотелось ему обрушить эту стену! Различные явления, постигаемые чувствами, не связывались воедино. Пленник в пещере, он по-прежнему наблюдает только игру причудливых теней?
Он обессилен долгой и тщетной борьбой. Неисчерпаемость природы, беспредельность ее загадок и тайн ввергают его в смятение. Зачем он казнит себя этой безумной погоней за ускользающей истиной и всем своим существом стремится к тому, чего не может постичь?
У него опускаются руки. Он проклинает свою пагубную страсть. Отступить? Какие бы доводы ни приводил разум, чтобы доказать безнадежность поиска, Бруно напряжением воли заставляет себя следовать дальше.
Он подолгу не выходит из кельи, не спит ночей. Кое-кто из монахов искренне недоумевает: за какой грех наложил он на себя такую епитимью? Разве понять им, что его неволя прекрасней иной свободы, а его муки слаще любых наслаждений! Когда он, осунувшийся и усталый, появляется в трапезной, за его спиной перешептываются монахи. Брат Джордано, видать, и впрямь обезумел! Обычно столь вспыльчивый и острый на язык, Бруно не принимает этого за оскорбление. Обезуметь от занятий наукой — далеко еще не худший вид безумия!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
