«Цезарь перешел Рубикон?»1 Госпожа д’Эмберкур в своем гораздо менее лаконичном послании в нескольких витиеватых фразах вкрадчиво внушала, что не надо принимать сплетни близко к сердцу и что внезапное прекращение обычных визитов скомпрометирует ее еще сильнее, чем их умножение. В конце она напоминала о выступлении Аделины Патти2 и намекала на то, что для Маливера забронировано место в Итальянском театре, в ложе номер двадцать два. Ги, конечно, восхищался молодой оперной дивой, но ему до смерти не хотелось встречаться с госпожой д’Эмберкур, и он решил, что под каким-нибудь предлогом откажется от приглашения и послушает певицу в другой раз.
Стоит только месту действия принять свой обычный вид, как человек тут же начинает подвергать сомнению из ряда вон выходящие события. Вот и Маливер, поглядев при свете дня в венецианское зеркало, обнаружил там лишь свою собственную физиономию и усомнился в том, что несколько часов назад этот кусок отполированного стекла явил ему самый дивный образ из тех, что когда-либо доводилось видеть простому смертному. Умом он стремился приписать это небесное видение сну, наваждению, обманчивой горячке, но сердце отвергало доводы рассудка. Как ни трудно ему было признать существование сверхъестественного, он чувствовал, что все случившееся – правда и за привычной видимостью волнуется огромная, таинственная вселенная. Ничто не изменилось в его когда-то спокойном жилище, ни один посетитель не заметил бы ничего странного, но для Ги отныне каждая створка шкафа или буфета могла послужить дверью в бесконечность. И он вздрагивал от малейшего шума, принимая его за предупреждение.
Чтобы снять нервное напряжение, Ги решил отправиться на большую прогулку. Смутное чувство подсказывало ему, что Спирита будет приходить только по ночам. Впрочем, если она захочет, ее фантастическая вездесущность позволит ей найти его в любом месте. В этой интриге, если можно так назвать их туманные, хрупкие, воздушные и неосязаемые отношения, Маливеру отводилась пассивная роль. Его воображаемая возлюбленная могла в любой момент вторгнуться в его мир – он же не мог последовать за ней туда, где она обитала.
Накануне выпал снег. В Париже такое случается крайне редко, но белое покрывало не расползлось холодной и грязной кашей, еще более отвратительной, чем черная жижа старых мостовых или желтое месиво новых, засыпанных щебнем дорог. От крепкого морозца снег превратился в наст и скрипел под колесами экипажей, словно толченое стекло. Греймокин был отличным рысаком, а Маливер привез себе из Санкт-Петербурга сани и настоящую русскую упряжь. В умеренном парижском климате не часто предоставляется возможность покататься на санях, и каждый спортсмен3 с восторгом пользуется ею. Ги по праву гордился своими санями: во всем городе ни у кого таких не было, да и на бегах по Неве они выглядели бы весьма достойно. Ему страстно захотелось проехаться и подышать целительным морозным воздухом. За суровую зиму, проведенную в России, он научился наслаждаться снегом и стужей. Ему нравилось мчаться по белому ковру с еле заметными следами от полозьев и на манер русских извозчиков править обеими руками. Ги приказал запрягать и в мгновенье ока добрался до площади Согласия и Елисейских полей. Колея, как на Невском проспекте, еще не образовалась, но снега выпало достаточно, чтобы полозья легко скользили по его гладкой поверхности. Никто не требует от парижской зимы совершенства зимы московской, но в этот день все поперечные аллеи Булонского леса, где было еще мало карет и всадников, покрыл такой ровный и белый снег, что возникло ощущение, будто ты на петербургских островах4. Ги де Маливер направился к ельнику: темные, заснеженные лапы елей напоминали ему Россию. Он с головой закутался в меха, и поэтому встречный ледяной ветер казался ему теплым зефиром.
Люди устремились к берегу озера. Здесь скопилось столько же экипажей, сколько в самые теплые дни осени или весны, когда бега, в которых участвуют знаменитые лошади, привлекают на ипподром Лоншана5 зрителей всех званий и сословий. В колясках на восьми рессорах под белыми медвежьими шкурами полулежали светские дамы, прижимавшие к своим атласным, подбитым мехом манто теплые соболиные муфты. На козлах с пышными басонами6 величественно восседали кучера в лисьих палантинах на плечах. С неменьшим, чем их богатые хозяйки, презрением они поглядывали на дамочек, которые сами правили пони, запряженными в причудливые повозки. Все, кто имел такую возможность, подняли верх колясок или выехали в каретах, потому что в Париже уже при пяти-шести градусах мороза кататься в открытом экипаже многим кажется немыслимым. Посреди колесных экипажей, хозяева которых, похоже, не ожидали такого снега, попадались и сани, но сани Маливера были краше всех. Русские господа, которые прогуливались по парку и радовались зиме, словно северные олени, соблаговолили признать, что изгиб дуги действительно весьма изящен, а тонкие ремни упряжи прикреплены к ней по всем правилам.
Время приближалось к трем часам. Легкий туман заволакивал горизонт, и на его сером фоне выделялись изящные силуэты голых деревьев; их тонкие ветви напоминали кленовый листок, от которого остались одни прожилки. Солнечный диск, похожий на красную восковую печать, быстро погружался в дымку. Озеро заполнили конькобежцы. Три-четыре морозных дня, и лед стал достаточно прочным, чтобы выдержать целую толпу. Его расчистили, сгребли к берегам снег, так что образовалась черноватая полированная гладь, изрезанная коньками во всех направлениях, подобно зеркалам в ресторанах, на которых влюбленные парочки царапают алмазной гранью свои имена. На берегу стояло несколько предприимчивых горожан, которые давали коньки напрокат любителям из мещан, чьи падения служили комическими интермедиями на этом зимнем празднике, в этом балете из «Пророка»7, поставленном на открытом воздухе. В центре катка демонстрировали свое мастерство опытные фигуристы, одетые в обтягивающие костюмы. Они носились как молнии; круто разворачивались, чудом избегая столкновений; резко останавливались, тормозя концом лезвия; выписывали кривые, спирали, восьмерки и буквы, вроде арабских наездников, которые пишут имя Аллаха на боку своего коня, чиркая кончиком сабли против шерсти. Некоторые господа катались, толкая перед собой сказочно нарядные санки, в которых сидели красивые дамы, закутанные в меха, они оборачивались и улыбались своим кавалерам, опьяненные скоростью и морозом. Другие поддерживали за кончики пальцев какую-нибудь юную модницу в русской или венгерской шапке, в отороченной песцом курточке с бранденбурами8 и сутажом, яркой юбке, приподнятой и заколотой пряжками, и очаровательных лаковых ботах, перевязанных на манер римских сандалий ремнями от коньков. Третьи соревновались в беге: они сильно отталкивались и скользили на одной ноге, наклонившись вперед, подобно Гиппомену и Аталанте, что стоят под каштанами сада Тюильри9. Вероятно, и сегодня можно было бы выиграть забег с помощью золотых
