Курилов медленно вставал с земли и отряхивал с колен грязь.
– Погоди, – произнес он, – то есть ты, значит, Кузьмич и есть?
– Ну да.
– Сторож с водокачки?
– И с водокачки я… и за могилами присматриваю… и первач продаю, кому нада… а что, если человек хороший… водка-ть… она нынче не укупишь, – бормотал Кузьмич.
– Вы хотите сказать, что тут пьют решительно все? – подчиняясь неожиданно вспыхнувшей у меня мысли, проговорила я. – Все жители?
– А то… все, куда они денутся. А что же? Денег почитай по полгода не видим, работы нетути, молодежь вся в город двинула. Чегой же это не пить?
– А те, кто не пил, значит – все умерли? И буквально на днях? – делая логический акцент на словах «на днях», продолжала я.
– Ну да… мине так Димка говорил. Да я и сам вижу… кто помирает и отчего. Раньше куда как меньше пили, а теперь просто завал… все стали.
– Что, те, кто раньше не употреблял алкоголя, теперь стали? И когда же это началось?
– А вот недавно… с самого с паводка… когда кладбище затопило. Когда вся эта нечисть закуролесила. Слыхала, поди, что тута творится? Вот то-то. Тут запьешь, коли жизнь мила. А что ето ты спрашиваишь?
Он медленно окинул нас откровенно подозрительным взглядом, уставился на пистолет, который все еще находился в моей руке, и в его голубых глазах появилась запоздалая настороженность.
– Погоди… а вы-то кто такие?
– А мы к Докукину приезжали, – ответила я. – В гости…
– К чумурудному-то? – Кузьмич усмехнулся и, подняв указательный палец, назидательно произнес: – Что-то не похожи вы на дружков докукинских… особенно, значит, вон тот… кавалер твой с мрачной физией, дочка. А если и взаправду дружки, то я вам вот что скажу: не ездите вы сюды. Нечего вам тут делать, коли жись дорога.
– Это чего это так, дед? – спросил Костя. – Что так апокалиптично?
– А то, что, кажись, на самом деле прогневали мы кого-то тама… ы-их! – вздохнул старик, а потом, вынув из телогрейки маленькую бутылочку с уже знакомой желтоватой жидкостью, отпил приличный глоток, довольно зажмурился и занюхал рукавом. – Такая вот катавасия, что даже я ночью… ну не выхожу из дома, и все тут! Лучче там перекинуться, если уж черед приспел. А Докукин… слышал я, Докукин следующим будя! – Старик засмеялся жиденьким дребезжащим смехом и начал подпрыгивать на одной ноге: вероятно, самогон пошел в тему.
– Слушай сюда, лапоть, – проговорил Курилов. – Ты тут часто ошиваешься, наверно, даже по вечерам, так что хочу тебя спросить. Вот что: ты в последнее время не видел здесь незнакомых тебе людей? Может быть, на машине примерно как у нас, заграничного, стало быть, производства?
Я покачала головой: Курилов уже начал приспосабливаться под кузьмичевскую манеру говорить.
Сторож почесал в плешивом затылке, потом отхлебнул еще самогона – вероятно, для стимуляции мозговой деятельности – и наконец произнес:
– А что, если и видел? Только это давно было… еще до паводка. Недели три уж как будет. Ходил тут один хмырь… прямо по кладбищу, стал быть, к крестам присматривался. Я ему еще сказал: что, мил человек, могилу найти не можешь… может, чем помочь? А он посмотрел на меня и только головой покачал. Но тип антил-ли-гентный, – старательно выговорил Кузьмич. – Такой… ну вот этакий…
– Как выглядел этот антиллигентный тип?
– Как выглядел? Как выглядел, так и выглядел. Почтенного вида такой… седой сам из себя. Яврей, наверно, – неожиданно закончил Кузьмич.
– Почему еврей?
– А кто ж он, как не яврей? – проговорил сторож, которому, по всей видимости, стало уже совсем хорошо. – Лицо такое… уменное. Машинка белая.
– Белая? Какой марки, конечно, не помните?
– А кто ж ее разберет… белая, говорю. На вашу похожа, только белая. И ишшо я самогону ему предлагал купить, а он отказался. А вы говорите – не яврей.
Диковинная логика старого Кузьмича могла только позабавить, но отнюдь не прояснить ситуацию. Курилов уже с досадой сплюнул и направился к «Ауди», вероятно сочтя, что от старого пьянчужки ничего существенного мы не услышим.
– А-а… постой, дочка, – вдруг проговорил Кузьмич, тряхнув головой. – Как же это я так… из головы вылетело совсем. Тута я неделю назад выпил… немножко не того… перебор… и пошел вечером на кладбище… мне показалось, что там дерется кто-то… можа, черти, их тут щас, наверно, кидать не перекидать… можа, еще кто. В-вот… иду я, и тут на меня из темноты выскакивает что-то такое непонятное… не разобрал я. С хоботой.
– С хоботом? – воскликнула я. – На слона, что ли, похож?
– Во-во, – оживился старик. – Хобота эта у него, значится, мотаица… мотаица… мотаица…
На слове «мотается» Кузьмича, очевидно, заклинило, потому что он присел на корточки прямо возле трупа собаки и еще несколько раз повторил все тот же сакраментальный глагол.
– Але, Кузьмич, – окликнула я его. – Так что там дальше было с этой хоботой?
– А что дальше… дальше я свалилси в кусты… проснулси уж ночью. Пошел домой. Дома лучше, чем здесь. Там шахматы.
– Делириум тременс, – откомментировал стоящий чуть поодаль Курилов и сел в машину.
Я кивнула и, попрощавшись со сторожем, последовала за Костей.
Сторож не обратил на мое «до свиданья» никакого внимания. Он все так же продолжал сидеть на корточках у трупа собаки и изредка бормотал что-то невнятное.
– В общем, так, – проговорила я, когда Курилов тронул машину с места и мы поехали по изрытой выбоинами многострадальной дороге, – докукинские слоники оказались точно такой же правдой, как и все остальное. Кажется, я примерно представляю, кем они являются на деле.
– Кикиморы последнего волжского разлива? – мрачно, без обычной открытой улыбки, пошутил Курилов.
– Хуже. Люди в противогазах.
– У меня такое же мнение, – отозвался он.
– А вот то, что люди в противогазах ходят ночью по кладбищу, – это уже гораздо интереснее.
– Вероятно, боятся глотнуть каких-то кладбищенских ароматов, чтобы не углючиться до собаки Баскервилей, как я вчера ночью.
– И до хрипящих ходиков, как я…
– Только одно непонятно, – проговорил Костя. – Если в самом деле тут какие-то зловредные испарения, то почему, черт побери, они действуют только ночью? Такой дешевый мистицизм, прямо скажем, никуда не вписывается.
– Вот этого уж не знаю, – проговорила я, – зато совершенно понятно иное: то, что оказывает такое будоражащее губительное воздействие на нервную систему, может частично или даже полностью нейтрализоваться алкоголем. Ты помнишь, что сказал этот Кузьмич: те, кто не пил, после паводка запили. После того, как волжская вода затопила кладбище.
– А те, кто и после этого не стал квохтать самогон, просто не выдержали, – мрачно проговорил Костя. – Мы это почувствовали на собственной шкуре. По крайней мере, я никогда не жаловался на нервы, но тут… на этом чертовом кладбище… веришь или нет, Женька, но я был в одном шаге от того, чтобы застрелиться!
И он стукнул по рулю кулаком.
– После того, как вода затопила кладбище… – задумчиво пробормотала я.
Глава 8 Актерская школа Леонида Ольховика
– Кто такой этот Мангуст? – спросил Спиридон.
Он и Ольховик сидели в невзрачном сером «Опеле» неподалеку от желтого пятиэтажного здания постройки образца начала двадцатого века. Между «Опелем» и зданием пролегала не особо оживленная дорога, а дальше, за небольшим круглым парком, располагался морг.
И морг, и желтое пятиэтажное здание относились к одному и тому же учреждению – медицинскому университету.
А в пятиэтажке располагалась фармацевтическая лаборатория, в которой работали Докукин и профессор Клинский.
Ни того ни другого на работе не было. Это уже установили ушлые подручные Ольхи. Леонид Борисович сам непосредственно руководил ими, что в последнее время было редкостью из ряда вавилонского столпотворения, Ноева потопа и тому подобных раритетных событий.
Дело в том, что утром этого дня Ольховику позвонил лично Ариец и сказал, что он прощупал каналы сбыта для товара, который по договоренности обязан был поставить Леонид. И что завтра к вечеру необходимо уладить все формальности по передаче товара и соответственно получения за это энной суммы в «гринах».
Ольховика как прошило током: он не ожидал, что Ариец заговорит об этом лично.
И что его люди – и он сам, Ариец, лично – будут в городе так скоро, а не через четыре-пять дней, как было сказано в предыдущем телефонном разговоре.
Леонида затрясло, и он с трудом довел разговор до логического конца.
Потому что товара не было.
И теперь он вынужден был идти на страшный, ничем реально не обеспеченный риск. Но иного выхода не было, потому что ни Ольховик, ни Спиридон, ни другие люди из группы не хотели переходить в незавидную категорию граждан, поступающую на хранение в морг.
