ИЗ ДНЕВНИКА
1784–1785 годы
В Вене находится старый Моцарт. Его сын по-прежнему в большой моде. И хотя старик Леопольд выглядит очень счастливым, беседу он начал печально.
(Разговор привожу целиком.)
Леопольд . И все-таки положение его непрочно. Император так и не взял его на службу. Мальчик написал мне грустное послание. (Он показал мне его. Оно очень любопытно. Вот что пишет молодой Моцарт:
«Ни одному монарху в мире я не служил бы с большей охотой, чем нашему императору, но я не собираюсь выклянчивать службу! Я верю, что окажу честь любому двору своей музыкой. И ежели Германия, любимое мое отечество, не хочет принять меня, придется с именем Божьим сделать Англию или Францию богаче на одного искусного немца!..
…Вы не можете поверить, дражайший из отцов, сколько трудов затрачивает барон ван Свитен и другие важные господа, пытаясь удержать меня здесь». Что ж, сие правда!)
Леопольд. Я счастлив был прочесть ваше имя, дорогой барон.
(Но в глазах старика был вопрос: почему?! Почему император до сих пор не возьмет на службу его сына? Что я мог ему ответить? Император, как все Габсбурги, прекрасно образованный музыкант. У него отличный бас, он прекрасно поет, и оттого вершиной всех искусств он считает итальянскую оперу. «Похищение из сераля» слишком непривычно для него. Да и сам Моцарт непривычен. Недавно в Вену вернулся итальянец Антонио Сальери. Он весел, общителен, импозантен. Но, главное, он итальянец, сочиняющий превосходные традиционные оперы. Они нравятся и Европе, и великому Глюку. И нашему императору. И конечно же, он назначил Сальери Первым капельмейстером.)
Леопольд. Это людская зависть, дорогой барон. Вечные интриги «музыкальной преисподней». И наверняка – господин Первый капельмейстер! Да, да, этот Сальери ненавидит мальчика!
(Я не стал возражать. Я был благодарен ему за то, что он избавил меня от объяснений по поводу императора. Добавлю от себя: я много раз говорил с Сальери, но никогда при мне он не отзывался с ненавистью о Моцарте. Хотя успех «Похищения» должен был его насторожить. Но Сальери слишком упоен собой, слишком благодушно процветает, чтобы испытывать к кому-нибудь такое сильное чувство, как ненависть. Скорее это равнодушное недоброжелательство. Как положено опытному царедворцу, узнав, что Моцарт мечтает давать уроки дочери императора, Сальери тотчас устроил на это место бездарного господина Фогта…)
Я. И все-таки чувствую: на этот раз вы довольны жизнью?
Леопольд. Я думаю, при нынешних его доходах он скоро сможет положить в банк две тысячи флоринов… И хозяйство Констанца ведет экономно. Главное – следить за расходами. Я давно советовал ему завести особую тетрадь. И вот – смотрите!
(Он с умилением показал мне Тетрадь. И я даже прочел по его просьбе несколько записей:
– «26 мая: два ландыша – один крейцер. 27 мая: птица-скворушка – четыре крейцера».
Рядом с расходами на скворца я увидел ноты.)
Леопольд. Это прелестная мелодия, которую насвистал скворец. Точнее, мой мальчик напел, а скворец повторил… Остальные расходы он сказал мне, что не помнит!
Он расхохотался.
(Я впервые услышал, как старик смеется. Замечу: на самом же деле Моцарт давно передал вести эту тетрадь Констанце. А экономная хозяйка, конечно же, тотчас позабыла это делать. Зато каталог своих сочинений, который также научил его вести отец, он заполняет с тщательностью, странной для этого человека.
Заканчивая беседу, г-н Леопольд сказал весьма важно:
– Но особенно меня порадовало, барон, что мой мальчик вступил в масонскую ложу.
Добавлю: старик не только порадовался, но и сам вступил. Еще бы – вся наша знать состоит в масонах. Я часто думаю: почему Моцарт так страстно возлюбил масонство? Выгода? Сие непонятно этому ребенку! Все много проще: в реальной жизни знатный человек пинком ноги может поставить его на место. Зато в масонских ложах все равны. Все братья, все оставляют свои титулы в миру. Радость братства! И конечно же, таинственность обрядов.)
Когда мы прощались, я спросил старика:
– Как вам последняя музыка, сочиненная сыном?
Леопольд. Знаете, что сказал Йозеф Гайдн: «Говорю, как перед Богом: ваш сын – величайший композитор».
Я. Ну а вы? Вы сами что скажете?
Он долго молчал. Очень долго. Потом глухо сказал фразу… я запомню ее до смерти.
Леопольд. Ежели мой сын ни в чем не испытывает нужды, он тотчас становится слишком довольным, беззаботным. Его музыка… порхает. Бог покидает ее.
ИЗ ДНЕВНИКА
1785–1786 годы
12 августа 1785 года. Вчера у меня был Сальери. Сначала он долго рассказывал о своих европейских успехах. Эту часть разговора я опускаю. Привожу конец нашей беседы. Я. Скажите, а что вы думаете о Моцарте?
Сальери. Помилуйте, зачем мне о нем думать. Есть вещи, о которых думать куда приятнее. Например, певица госпожа 3.
Я. Неужели в нашей опере осталась та, которая не стала жертвой вашего темперамента?.. И все-таки – о Моцарте.
Сальери. Легко, изящно, грациозно. Публика это любит. Но вы?! Впрочем, барон, ваш вкус столь безукоризнен, что вас уже могут взволновать только самые примитивные вещи… Моцарт – прекрасный клавирист. Но когда исполнитель желает сам сочинять, одним исполнителем становится меньше и редко одним сочинителем больше… Так что при всем моем уважении к вам, барон, Моцарт – это… несерьезно. Хотя есть вещи, которые мне в нем симпатичны: щедр, умеет сорить деньгами, прекрасно острит.
Я. Вас, например, он зовет «Музыкальный фаллос». Только погрубее.
Сальери. А вас – всегда изысканно: «такой же зануда, как все его накрахмаленные симфонии». И все-таки: Моцарт – это несерьезно.
Я. И все-таки: обучать принцессу музыке вы его не допустили.
Сальери. Ну можно ли допустить к принцессе человека с такими манерами? «Жопа» и «выкуси» у него как у нас с вами «здравствуйте».
Теперь самое смешное: к концу вечера я сыграл Сальери несколько любимейших моих сочинений Моцарта. И выяснилось: он не слышал ни одного из них! Как все наши музыканты, Сальери избегает слушать чужую музыку. Но «накрахмаленные симфонии»?! Моцарт, Моцарт… Это для меня – удар. Я близко сошелся с ним в последнее время. Наши встречи проходят в моем доме, который находится рядом с отелем «Цум римише Кайзер»… Я много рассказывал ему о своей жизни: как, будучи послом в Берлине, сумел договориться с прусским королем. И когда они с русской императрицей поделили несчастную Польшу, мы тоже получили свой кусок пирога… Но разве в этом моя истинная заслуга перед потомством?.. Она – в музыке. Вернувшись в Вену, я занимаю особое место в музыкальной жизни. Если я присутствую на концерте, все знатоки смотрят не на музыкантов, но на меня. Чтобы прочесть на моем лице: какое суждение они должны составить об услышанном. Да, конечно, не последнюю роль в этом играют мои титулы: директор придворной библиотеки, глава императорской комиссии по образованию. И наконец, близок к императору. Но Моцарт… эта беспечная птица… мне казалось: уж он-то ценит во мне иное, понимает, что я совершаю ныне! Будучи послом в Берлине, я узнал великое «Берлинское искусство»… Забытого гения – Иоганна Себастьяна Баха! И весь этот год я знакомлю с ним Вену. Я осуществляю свою мечту: Моцарт – воплощение легкости, грации – введен мною – мною! – в мир великой и строгой немецкой музыки. И я гордился, когда он показал мне переписку с отцом. Не скрою, я даже переписал эти письма. Вот они:
«Любимейший из отцов! Все воскресенье я хожу к ван Свитену. Там ничего не играют, кроме Генделя и Баха. Исполнение в самом тесном кругу. Без слушателей, только знатоки». И вот испуганный ответ Леопольда: «Это увлечение, дорогой сын, может стать для тебя пагубным и увести тебя ох как далеко от вкусов нынешней публики».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
